Он пролежал так до темноты. Как хорошо, что в моменты глубочайшей подавленности и внутренней опустошенности он так надежно огражден от людей с их делами и суетой. Чувство чего-то равномерного и невыносимо длящегося – это оно заставляет тебя лежать, чувство времени, струящегося в песочных часах, чувство крутящихся лопастей вентилятора. Наконец он встал и в ту же минуту подумал, что надо купить для ребенка Арианы детские туфельки, это будет хороший подарок, он принесет туфельки во вторник вечером и подарит Ариане. Он заранее торжествовал победу над Другим другом, ах, да нет же, ну что за ерунда. Лучше отдать подарок как бы мимоходом, без всякой помпы.

Навстречу попалась орава вооруженных людей, они стреляли по верхним этажам и, пригнувшись, короткими перебежками, один за другим, продвигались вперед. Чтобы самим не стать мишенью, падали на колени, прижимались к своим автоматам, стреляли; стрельба на некоторое время обеспечивала безопасность, и они бежали дальше. Вот все вместе попытались поднять железную дверь гаража, ничего не получилось. Почти все дома на этой улице были сожжены и разрушены. При каждом выстреле от стен отскакивала штукатурка, ее куски долетали до Лашена, а теперь, когда он отступил назад за угол, на Рю Де Фенис, совсем рядом начали рваться гранаты. Люди с оружием были уже близко, они все еще не нашли подходящего укрытия – все двери в домах были заперты, заколочены досками или завалены обломками. Эти люди не замедлят выстрелить, если кто-то покажется им помехой, подумал он и быстро начал подниматься вверх по склону холма, с трудом заставляя себя не броситься со всех ног.

И вдруг ураганный огонь – стреляли по американскому отелю. Наверное, туда, к отелю, рвутся те семь или восемь с оружием, хотя, может, они уже убиты или ранены… Ракеты летели одна за другой, с бешеной скоростью, ничего подобного он еще не видел. Внизу, на перекрестке перед зданием отеля взлетали фонтаны земли – как раз там, где он стоял минуту назад. Казалось, темная полуразрушенная башня отеля пошатнулась, из черных провалов окон посыпались молнии. Лашен быстро зашагал дальше, улица все поднималась в гору, скорей бы уж начала спускаться, подумал он, скорей бы привела в долину, ров или пещеру. Бухта, которая минуту назад еще поблескивала от вспышек огня, пропала, ее поглотило слепящее красно-белое зарево. Он вдруг подумал, что обстрел медленно движется за ним по пятам, что стволы наведены уже не на здание отеля, а на него. Что было духу бросился бежать; вверху, на вершине холма, улица продолжалась, а подъем кончился, бежать стало легко, как при спуске. Он с облегчением повалился прямо на подставленные руки двух человек – они дежурили у дверей подвала, указывали людям дорогу в убежище. Сюда толпой бежали безоружные люди, с корзинами, сумками, одеялами, кто-то тянул за собой детей, кто-то нес на руках. Всех заталкивали, втискивали в узкую дверь, все спотыкаясь спускались по ступенькам в сводчатое подвальное помещение, оказавшееся неожиданно просторным, здесь горели свечи, воткнутые в пустые бутылки, и все напоминало нижнюю палубу корабля. Вдоль одной стены сидели несколько парней, вернее, мальчишек, на пол рядом с собой положив автоматы, на лицах у них было странное, смущенное выражение, – казалось, лишь потому, что с ними сыграли злую шутку, они оказались в числе тех, кто ищет защиты. Они молчали и явно избегали смотреть на входивших. Вокруг них еще долго оставался пустой полукруг, хотя вдоль всех остальных стен и в углах людям пришлось тесниться. Очень красивая темнокожая девушка с серьезным лицом заменяла огарки в бутылках, зажигая новые свечи. Со стороны двора в подвал вела еще одна дверь, через нее поодиночке входили люди с детьми. Значит, в городе есть еще мирные жители, невооруженные; мужчин мало, все пожилые, сразу собрались небольшими группами и принялись что-то обсуждать, вроде советоваться, женщины старались расстелить одеяла на свободных клочках пола, а дети молча бродили вокруг, толкались, наблюдали за взрослыми, обшаривали небольшие темные углубления, которые были в двух стенах. Чуть не у всех была с собой еда, и теперь припасы достали и начали есть, словно спеша избавиться от лишней ноши. Матери кормили грудью младенцев. На Лашена обращали внимание, кажется, только дети постарше, взрослые же явно игнорировали, ничем не пытаясь рассеять его впечатление, что он здесь чужой. Явной неприязни не ощущалось, лишь изредка кто-нибудь искоса бросал на него беглый, вот именно беглый, мгновенно убегающий взгляд. Возле стены появилась лужа – из водопроводной трубы била вверх тоненькая струйка, рассыпаясь беззвучными брызгами. Одна из женщин поставила туда пластмассовое ведро, попутно объясняя, зачем это делает, глядевшим на нее людям. Старики сидели у стены. Они сняли обувь и сидели, вперившись в некую даль, видимую лишь им и такую же пустую, бездонно пустую, как их закаченные глаза, белые, без зрачков, без радужки, – казалось, это не глаза, а тускло поблескивающая студенистая жижа. Губы шевелились в такт движениям пальцев, перебирающих бусины бесконечных четок. Тут словно в лазарете, подумал Лашен. Стало страшно, он подумал, что может погибнуть под развалинами и обрести общую могилу с этими чужими людьми, сгинуть в чуждом ему, арабском небытии, и, скованный страхом, осмелился сделать лишь несколько робких шагов в этом подвале, отыскивая свободное пространство и перешагивая через одеяла и сумки, чьи-то головы, ноги. Здесь жалкая горстка вооруженных, да и те мальчишки, но это еще ничего не значит. Здесь ни враждебности, ни симпатии. Если гранаты рвались где-то невдалеке, все втягивали головы в плечи, а своды сотрясались, и Лашен чувствовал огромную тяжесть дома. К нему подошел мальчик, протянул лепешку. В другой руке у него был глиняный горшочек с хуммусом. Лашен отказался от угощения и тотчас привлек к себе внимание – враждебное. Если будет прямое попадание в дом, думал он, ты будешь похоронен тут вместе с людьми чужой веры, чужого языка, но потом приходила уверенность: ведь в этот последний, казалось вообще последний раз, дом выстоял и не обрушился на все эти тела; но еще один удар такой же силы непременно сокрушит устойчивость его стен.

Прошло уже полчаса, некоторых детей охватил панический страх, они закричали, заплакали, вырвались от матерей, которые хотели прижать их к себе. Дети кричали и не давали к себе притронуться. Вскоре догорела последняя свеча, и Лашена охватил безграничный страх, душивший, как всех в этом подвале, невесомо легкой рукой… Его трясло, но выхода не было – надо было ползти на четвереньках, обшаривать пол, находить свободное место, то и дело останавливаясь; необходимо, но и в той же мере бессмысленно куда-то ползти – взрывы раздавались снова и снова, и с новой силой поднимался плач и визг детей, крик матерей. Лашен все время натыкался на что-то, пальцы нащупывали одежду, носы, ноги и руки, которые с пугающим проворством ускользали от его рук. Он нашарил пустой кусок стены, попытался на ощупь определить его размеры, рука нерешительно ткнулась в человеческое тело. Не лицо, и не плечо, нет, невозможно понять, что это. Рука шарила. Колени, вот что это, колени мужчины, прикрытые свисающим бурнусом. Наконец убрав руку, Лашен повернулся, стараясь двигаться как можно осторожнее, чтобы не прикоснуться опять к этому человеку, прикосновение будет смертельным, убьет тебя. Он осторожно сел у стены. Хорошо, что у стены. Свод обрушится на середину подвала, а по краям, вдоль стен останутся пустоты, шансов вообще-то никаких, но дышать какое-то время сможешь. Он. с тоской подумал о саде вокруг дома Арианы, там сейчас, конечно, мир и тишина. Ариана рядом, но позвать ее нельзя, ведь у нее гость, да, случайно, ее друг. Грета, дети. Проститься оказалось совсем не трудно. Они и не представляют себе, как близко пришлось ему узнать здесь всё, не знают, как он работает, и не знают, что выстрелы – это реальность, что пули реально вспарывают тело.