Настали хорошие дни. Держа детей за руки, они предельно осторожно скользили по льду среди всех этих мчащихся, вихрем кружащихся конькобежцев. Реакции на заявление об увольнении пока не последовало, да это и не очень его интересовало. Грете он сказал о своем решении уйти из редакции. Она удивленно наморщила лоб и, пожалуй, чересчур живо одобрила его шаг, словно давно знала все, что к нему подталкивало. Он накрывает в кухне на стол к ужину. Грета в прихожей снимает с детей пальтишки. Он входит в ванную, дети в пижамах умываются перед сном, Грета стоит прислонившись к стене и смотрит на них. «А, это вы…» – пробормотал он и вышел.

Вот так сурово он обуздывал себя. И все-таки не мог понять, что заставляет его иногда по-воровски искать близости детей и вопреки всей своей сдержанности стараться привлечь их. Если он лежал в гостиной на диване и дети забирались на него, садились верхом, прыгали и возились, а время от времени, затихнув, молча его разглядывали, он им не мешал. Закрывал глаза, и дети осторожными тоненькими пальчиками поднимали ему веки, словно мертвой птице. И наконец, что-то шепча, сползали с него и на цыпочках уходили в детскую. Что же, теперь они просто растут и, подрастая, становятся спокойнее? – думал он, – или они безотчетно опасаются сделать хоть какое-то неверное движение в опасном пространстве между тобой и Гретой.

После обеда – Грета уже прочитала детям главу из «Путешествия Нильса с дикими гусями» – он предложил пойти посидеть в каком-нибудь кабачке – так он представлял себе их разговор. Однако ничем не показал своего огорчения, когда Грета очень приветливым тоном ответила: «Конечно, пойди, тебе надо развеяться».

Итак, молчание. Слово было бы еще большей подлостью. Ни он, ни она не хотят мучить друг друга. А размышления ничего не дают, сколько ни размышляй, ничто не сдвигается с мертвой точки, сколько ни размышляй, лишь разбередишь старую рану, расцарапаешь, раздерешь до крови. Грета не захотела пойти, не захотела посидеть с ним «в каком-нибудь кабачке», как он себе представлял, и она ведь не сомневалась – он примет отказ как должное. Он сел в машину и включил мотор. Потом вышел и почистил заледеневшие стекла, наконец в полном порядке отбыл.

Водку и пиво пил у стойки. За столиками тискались парочки, молодые. Кто-то обратился к нему, потом еще кто-то, но скоро, заметив в вежливом тоне отчужденность, его оставили в покое. Музыка гремела вовсю, невыносимо, из-за этого мелькавшие в голове мысли только утомляли и причиняли боль. Ах, пустота в голове, звенящая, гулкая пустота. Но никаких других изменений не было. В конце концов он повис, привалившись к этой чертовой музыке, пьяный, и тут с предельной ясностью увидел границы, проходящие через все обстоятельства его жизни. Многое сразу пришло в порядок, сосредоточилось, распределилось. «Проблема» перестала влиять на все остальное. Сама она не сделалась разрешимой, но теперь она приемлема, о, страшно приемлема.

Окольными путями он приехал домой, не зажигая света, тихо вошел в свою комнату и услышал дыхание Греты, почувствовал ее дыхание на своем лице. И просто, ни о чем не раздумывая, лег к ней, не проснувшейся, спокойно и тихо спавшей.