— За последние годы в Лондон прибыла масса беженцев, их некуда девать, — пояснил Уоллис. Плотность населения стала намного выше. И все же без работы никто не остается. Война требует постоянного притока рабочей силы.

Тем временем с Ланкастер-Уолк мы вышли к Круглому пруду, находившемуся в самом центре парка. Некогда отсюда открывался прекрасный вид на Кенсингтонский дворец. Пруд был по-прежнему на месте, но уже за оградой. Уоллис сообщил, что теперь он служит источником воды для нужд возросшего населения. А дворец был всего лишь оболочкой, по-видимому, разбомбленный внутри и опустевший.

Вскоре мы остановились и пригубили по стакану тепловатого лимонада. Вокруг сновали толпы, перегоняемые велосипедистами. На одной лужайке была устроена игра в футбол — штангами для ворот служили кучки противогазов. Оттуда слышались взрывы смеха. Уоллис сообщил, что люди по прежнему ходят в Уголок ораторов слушать выступления Армии Спасения, Национального Светского Общества, Католической Гильдии Свидетелей и прочих Лиг, ведущих кампанию против шпионов, предателей и любого, приносившего пользу или хоть малейшее послабление врагу.

Здесь я застал самых счастливых людей. Они отдыхали — несмотря на вездесущие эполеты и маски, несмотря на пустую выцветшую почву под ногами и жуткую серую крышу, нависающую над головой, точно каменное небо, готовое свалиться когда-нибудь сверху, — несмотря на это, настроение у всех здесь было праздничное, и дух снова возвращался к нации.

К северу от Круглого пруда были расставлены ряды парусиновых кресел, для зрителей, наблюдавших выпуски новостей, демонстрируемые лучами на Купол над головой. Почти все места были заняты: Уоллис заплатил билетеру — и мы заняли два кресла. Голову приходилось задирать высоко вверх.

Солдаты разместились поблизости, бдительно поглядывая на зрителей и прохожих, ни на секунду не выпуская нас из виду.

Пыльные персты лучей высунулись из лампочек Олдиса (которые располагались, по словам Уоллиса, на Портленд-Плейс) и расплескались серым и белым тонами по чернеющей крыше. Многократно усиленные голоса и музыка хлынули на публику, замершую в парусиновых шезлонгах. Первые кадры показали худощавого человека диковатого вида, жмущего кому-то руку, затем камера переместилась к какому-то кирпичному строению. Звуковая дорожка была не совсем синхронизирована с кадром, и речи, которые произносились, не совпадали с движением рта. Зато все с успехом глушила музыка, которой надлежало поднимать боевой дух нации.

Уоллис наклонился ко мне:

— Нам повезло! Это как раз хроника об Имперском колледже. Курт Гедель[13]— молодой ученый из Австрии, вы можете встретиться с ним. Недавно мы украли его у Рейха — он сам пожелал переметнуться, недавно сделав безумное заявление, что Кайзер мертв, и на его месте сидит самозванец. Довольно странный парень этот Гедель, говоря между нами, но великая голова!

— Гедель? Тот самый, кто говорил о некомпетентности математики и тому подобном?

— Да, в самом деле, — он растерянно посмотрел на меня. — Но.. откуда вам это известно? Ведь это произошло позже, уже не в ваше время. Впрочем, нас он заинтересовал не своими открытиями в области математической философии. Мы собираемся свести его в Принстоне с Эйнштейном…

Я забыл спросить, кто этот Эйнштейн, и тут он стал объяснять, в каком направлении устремлены исследования Рейха.

— Он собирается продолжить свою работу у нас. Мы надеемся, что из этого сотрудничества сможем изучить новый способ перемещений во времени.

— А что это за куча кирпичей у него за спиной?

— О, это и есть эксперимент.

Уоллис осторожно осмотрелся по сторонам, как будто нас могли подслушать.

— Я не могу говорить об этом много — только, что показано в Бормоталке. Это касается расщепления атома — позже я объясню детали.

Теперь в кадре появилась группа сурового вида людей в пузырящейся на локтях и коленях униформе, которые улыбались в камеру. Потом камера выделила одного из них, с напряженным взором.

Уоллис поторопился объяснить:

— Джордж Оруэлл. Так, пописывает — вы о нем наверняка не слыхали.

Новости, похоже, на этом закончились, и над нашими головами расцвело иное зрелище. Это был так называемый «мутьфильм» — движущиеся рисунки с музыкальным сопровождением. Там был такой герой — Отчаянный Дэн, который жил в нарисованном с грехом пополам Техасе. Съев громадный пирог с говядиной, этот Дэн пытался связать себе свитер из проводов, пользуясь телеграфными столбами как спицами. Но у него получилось только нечто похожее на сеть: тогда он забросил ее в море и выудил оттуда три германских подводных джаггернаута. И тогда какой-то адмирал (или другой джентльмен из флота), увидев это, вручил Дэну премию в пятьдесят фунтов… ну, и так далее.

Сначала я подумал, что это мультик для детей, но вскоре заметил, к своему удивлению, что взрослые охотно смеются, глядя эту чепуху — довольно грубо и неряшливо слепленную пропаганду. Пожалуй, «бормоталка» была самым подходящим названием для этого явления, к тому же укрепившимся в народе. В самый раз подходило к такому кинематографу с маленькой буквы.

Затем последовало еще несколько роликов новостей. Горящий город — не то Глазго, не то Ливерпуль, осветивший пламенем ночное небо. Гигантские языки плясали в нем, казалось, до самой Луны. Потом хроника эвакуации детей из-под обвалившегося купола где-то в Мидлендс. На вид обыкновенная городская детвора улыбалась в камеру, в громадных не по ноге башмаках, с чумазыми лицами — беспризорники, выброшенные на берег бурей войны.

Затем пошло кино с названием, судя по субтитрам — «Постскриптум». Сначала показали портрет короля — к моему конфузу, он оказался тощим юнцом по имени Эгберт, находившимся в отдаленном родстве со старой королевой, которую я помнил. Этот Эгберт был одним из нескольких членов семьи, переживших дерзкие германские налеты в первые дни войны. За кадром медовым голосом читал стихи актер. О том, что пламя — это розы войны и тому подобное. Этот поэтический опус, насколько я мог понять, представлял войну чистилищем, в котором проходит испытания душа человечества. Как-то я чуть было сам не пришел к подобному утверждению: но во Внутреннем мире Сферы морлоков я понял, что война — это раковая опухоль, темная сторона, изъян человеческой души. Все, что я видел здесь, только лишний раз подтверждало это.

Я заметил, что Уоллис не придает значения тому, что творилось на экране — крыше над нашей головой. Он лишь пожал плечами в ответ на мой взгляд.

— Элиот, — сказал он только, как будто это слово должно было объяснить все.[14]