Дорогую аренду этой студии прежде, до Александра, наверное, оплачивал ее любовник: вряд ли занятия светской фотографией приносили такой доход, чтобы Аннушка могла делать это самостоятельно. Но его это ничуть не оскорбляло. Это было ему все равно.

Заняться обустройством новой квартиры Аннушка предложила сама.

– Тебе это скучно будет, Саша, – объяснила она. – Ты не из тех мужчин, которым интересно обсуждать с дизайнером, какой цвет лучше для штор, персиковый или электрик.

Он не знал, что это за цвет – электрик, но ему в самом деле было неинтересно это знать. И тем более обсуждать это с дизайнером. Юля ведь тоже не привлекала его к подобным обсуждениям.

Сходство его первой и второй семейной жизни удивляло Александра. Его просто невозможно было не заметить, этого сходства. Почему это было так, он не понимал. Кажется, это понимала Вера. Но ему объяснять не стала.

– Сашка, Сашка! – только и сказала она после того, как познакомилась с Аннушкой. – И ума тебе не занимать, и толковый ты у нас, и жизнь в тебе кипит… И что ж ты, скажи, в одну и ту же стенку головой бьешься?

Тому, что сестра восприняла его развод спокойно, Александр не удивился. Она не любила Юлю и, ни разу не высказав этого вслух, про себя считала, что та никогда не была под стать ее брату. Вполне могла бы ей не понравиться и Аннушка, мало ли почему. Но при чем здесь одна и та же стенка?..

– Не нравится она тебе? – уныло спросил Александр.

– Кто? – не поняла Вера.

– Да жена моя. Слишком молодая, да?

– Ну что ты, Саш! – расстроилась Вера. – Ну не обижайся, а? Аннушка очень приятная. Обаятельная, и ум у нее, видно, быстрый. И возраст ее совсем ни при чем. Дело вообще не в ней.

– А в ком же? – удивился он.

– В тебе, Сашка, милый, в тебе.

– То есть? – никак не мог понять Александр. – Что значит во мне?

Но что это значит, сестра объяснить не успела. Няня привела из детского сада Гришу, и Вера занялась им. А занятия Гришей требовали сосредоточенности, потому что приходилось следить за каждым его шагом. Он не замечал, что на одной ноге у него сапог, а на другой тапка, и спотыкался о ковер; он искренне не понимал, зачем надо мыть руки после улицы, и, стоило отвернуться, вместо мытья просто вытирал их о полотенце. Единственное, что он делал с охотой, это рассказывал Вере о том, что видел во время дневного детсадовского сна, или сообщал, о чем прочитал в очередной книжке, или интересовался ее мнением по всем вопросам бытия, которые успели прийти ему в голову за день.

Вообще-то с младшим сыном Павла Киора было интересно. Александр однажды оставался с Гришей часа два, когда Вера задержалась на работе, и не заметил, как эти два часа пролетели. Сначала, правда, его брала некоторая оторопь от того, что четырехлетний ребенок разговаривает и думает как взрослый, да к тому же как очень необычный взрослый, такой, разум которого не скован рамками обыденности. Но уже через десять минут Гришин возраст как-то забывался и с ним становилось легко. Именно поэтому – из-за необычности взгляда, которым этот ребенок так ненарочито и просто смотрел на мир.

Так что, когда Гришу привели из садика, Александр тоже с удовольствием принялся возиться с ним, и его разговор с сестрой об «одной и той же стенке» сам собою сошел на нет. А потом приехала Дашка, с которой он договорился встретиться у Веры. Дочка хотела, чтобы он отвез ее за город в горнолыжный комплекс и посмотрел, как лихо она научилась кататься на сноуборде. Дашка принялась тормошить и смешить Гришеньку, поднялся всеобщий вопль и визг, и тем более стало не до серьезных разговоров.

Так он и не узнал тогда, отчего в Верином взгляде, обращенном на него, мелькала жалость. Да и не все ли равно это было теперь? Его жизнь вошла в ту глубокую колею, в которой и должна проходить жизнь мужчины его возраста, и какая разница, хорошо ему в этой колее или плохо? Хорошо, и все. Чего уж теперь!

Вообще Александр приезжал теперь к Вере часто. Гораздо чаще, чем в те недолгие месяцы, когда устанавливались его отношения с Аннушкой. Это было и неудивительно: любое становление отношений, хоть в бизнесе, хоть в личной жизни, требовало сил и времени, потому его и не хватало на общение с сестрой. Но в глубине души Александр понимал другое…

Его вдруг потянуло к тому, что составляло глубокий, глубинный смысл всей его жизни в детстве и ранней юности. Да, он и тогда был непоседлив, его вечно тянуло из дому куда подальше, он томился в размеренности повседневной жизни. Но именно та жизнь – мамы, отца, сестры, – неповседневность которой стала ему понятна лишь теперь, в зените его лет, все-таки оставалась для него главной. Все остальное: беготня во дворе, опасные мальчишеские забавы с самодельными ракетами, байдарки, дальние походы, – все это привлекало его лишь потому, что главное в его жизни оставалось незыблемым, как лампа с витыми медными кружевами, привезенная мамой из ее александровского дома.

Давно уже кончилась зима с ее необычными в этом году метелями, и весна сияла всем своим особенным, будоражащим душу весенним покоем. Но если Александр приезжал к сестре вечером и шел от фонтана к Вериному дому, к их с нею родительскому дому, то чувство, которое рождал в его душе свет горящей на подоконнике лампы, было точно таким же, как беспросветной зимой: что он бесконечно долго бродил непонятно где, и вот пришел наконец туда, куда ему только и было предназначено прийти. А почему он это чувствовал? Он не знал.

Этим вечером Вера была дома одна. То есть Гриша, конечно, был тоже, но уже спал. А муж ее был в командировке в Америке: он часто ездил туда, потому что работал в российском бюро «Боинга».

Вера сидела с ногами в кресле, грызла грушу и смотрела по телевизору сериал про любовь. Александр улыбнулся, когда заглянул в эркер из палисадника и увидел все это в щелочку между шторами. Он коротко постучал в стекло. Вера прислушалась, вскочила, распахнула сначала шторы, а потом и балконную дверь. Лицо у нее было обрадованное.

– Ой, как хорошо, что ты пришел, Сашка! – воскликнула она.

– А что, устала? – спросил он, закрывая за собою балкон. – Трудно с маленькими на старости лет?

– С Гришей? Нет, что ты, – не обидевшись на «старость лет», улыбнулась Вера. – Да мне с маленькими никогда трудно и не было.

Александр подумал, что Вере нетрудно не только с маленьким Гришей, но и с двумя старшими сыновьями Киора, Антоном и Мишей, которых сам Павел Николаевич, когда сердился на их выходки, называл трудными подростками. Это были его сыновья от двух первых жен, и с тем, что мальчишки воспитывались у отца, были связаны какие-то непростые истории. То есть про первую-то его жену Александр знал, что она просто-напросто занята устройством личной жизни, а потому ей не до сына. А вторая жена Киора, мать Миши и Гриши, умерла, и как-то трагически умерла; с этим и была связана непростота его с ними отношений.

Бывая у сестры, Александр заметил, что Павел Николаевич меняется, когда видит Гришу: на лице его устанавливается одновременное выражение счастья и страха. Да и мудрено было не бояться за такого ребенка.