Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вошел Шутов, кинул на тумбочку планшет и спросил:
— Что, на боковую?
— Пожалуй… — сказал Тимур и подумал: «Верно, лучше все же отбой».
Шутов раздевался медленно, словно раздумывал: тот ли унт — правый или левый — сначала сподручнее сбросить, с того ли рукава — правого или левого — удобнее стягивать гимнастерку? Губы его слегка надулись, а в уголках рта не угасали совсем крохотные, как две пульсирующие звездочки, смешинки.
Тимур быстро разобрал постель, не мешкая, разделся и, нырнув под прохладную простыню, натянул на себя байковое одеяло.
Сон не приходил. Сдерживая дыхание, минут пять лежали молча.
— Вы не спите? — тихо спросил Тимур.
Шутов шумно заворошился, лег на бок и, встретившись взглядом со своим ведомым, сказал решительно:
— Давай будем проще, а? Ну, без «вы» разных и прочих деликатностей?
— Согласен! — живо откликнулся Тимур, приподнимаясь на локте. — Вот что я хотел спросить: как думаешь, мне сразу дадут «як», когда полк получит новую партию?
— Организуем, Тимур! — без тени сомнения сказал Шутов, впервые называя своего ведомого по имени. — Сегодня крючок закидывал и комэску и нашему эскадрильному комиссару Дмитриеву. Обещали не тянуть.
— Правда?! — еще больше оживился Тимур и, подхваченный возбуждением, сел на койке. — Вот спасибо! Поскорее б мне в горячее дело!
— И-и, Тимур, — протяжно выдохнул Шутов, — горячих дел на нашу с тобой долю хватит. С лихвой. Лишь бы по-дурному не обжечься…
Тимур смотрел в посерьезневшее лицо своего первого боевого командира, и все ему в нем нравилось — и светло-каштановые волнистые волосы, и открытый блеск серых глаз под правильными дугами бровей, и припухлые обветренные губы с неугасаемыми смешинками в их уголках даже и сейчас, когда все лицо тронула тень задумчивости.
«Что он вспомнил, когда сказал: «Лишь бы по-дурному не обжечься»?» — подумал Тимур и спросил тихо, словно тайну выспрашивал:
— Давно на фронте?
— Я-то? С первого дня войны.
— Полгода! — вырвалось у Тимура, и он поудобнее умостился. — Расскажи немного о своих воздушных боях.
— О своих?
— Ну да, если, конечно, в сон не клонит.
— О своих — что… ничего особенного.
И у Тимура вырвалось:
— Сбил хоть один фашистский самолет?
— Сбил, понятно. И не один. Четырех в землю вогнал.
— Четырех? Так это ж здорово!
— Впрочем, и меня дважды подбивали, — признался Шутов. — Раз даже пришлось в госпитале ремонтироваться. Так что лично у меня активный счет побед против поражений пока невелик — четыре на два… Я тебе лучше о Бате расскажу. Вот он — настоящий истребитель. Быстрый как молния. Ас!
— А с виду угрюмоватый, неповоротливый.
— Это на земле. По земле, Тимур, и беркут вразвалочку топает. А в воздухе он — бог! — Помолчал, словно раздумывая, с чего же начать. С самого жаркого месяца, разумеется. — В августе наш полк был в деле под Ельней. Там-то и отличился наш Батя, показал нам, молокососам, на каких языках с воздушным врагом разговаривать надобно. Сперва на языке маневра, а потом уж на языке пулеметов и пушек. Сам водил нас в бой и первый поджигал там «бубновых валетов» и «трефовых тузов» с черно-желтыми крестами. Глаз у майора Московца зоркий — потомственный охотник-сибиряк! — Шутов помолчал и добавил уважительно: — И комэск наш не лыком шит. Знатно в воздухе работает.
— По боевому ордену можно судить.
— Это у него старая награда. За Халхин-Гол. Но все идет в нашем полку к тому, что и новые ордена и медали на подлете.
— Честно скажу: всем я вам, летающим за линию фронта, завидую, — простодушно признался Тимур. — Догонять мне вас и догонять…
— Что за разговор — догонишь! А вот завидовать всем не надо, — возразил Шутов. — Домогалову не завидуй, хотя он и летает.
— Почему? Не везет ему, что ли?
— Не в том дело. Он, как я понимаю его натуру, в воздухе трусоват, а на земле нагловат. На месте Бати я, не раздумывая, давно бы отобрал у него машину и передал… ну хотя бы тебе. — Тимур даже поерзал в постели. — Но не такой наш Батя. Раз поднялся в небо, значит, душа от рождения крылатая. Это он так прикидывает. Вот и замыслил зайца в того самого беркута переделать. А он, Батя-то наш, хоть и бог, но такого чуда ему не сотворить. Заяц останется зайцем, хоть воткни ему беркутовое перо в хвост.
Тимур едва не рассмеялся. Сдерживая улыбку, все же возразил:
— А может, у него то совсем не трусоватость? Может, ему не дает развернуться некий «психологический вывих»? В нашей летной группе на Каче был один парень, Котомкин-Сгуров. Самолюбивый, занозистый и слабость ко всяким авиаторским атрибутам имел. До выпуска же летал неуверенно, а совсем недавно, находясь на переучивании, я узнал, что у нашего Сгурича тот вывих исчез и он, успешно окончив школу, получил назначение на фронт. — И мысль Тимура круто повернулась: — Понимаешь, Иван, он позже меня выпущен из авиашколы, а уже воюет.
Последние слова прозвучали тускловато, и Шутов ободрил своего ведомого:
— Повоюем и мы с тобой, Тимур. Фронт от авиации далеко не уйдет… — Помолчав, спросил: — А теперь что— отбой?
— Пожалуй, время… Спокойной ночи.
— До утра, а там видно будет.
Тягуче скрипнули пружины; Шутов с минуту поворочался и затих. Тимур еще некоторое время лежал с открытыми глазами и смотрел в мутноватый потолок с буровато-серым подтеком в углу. Сначала подтек был, как и полагалось ему, неподвижен, но вскоре он шевельнулся и оказалось, что то вовсе не подтек, а физиономия Домогалова. Вот и маленькие глазки глуповато сморгнули, а сероватые губы растянулись в нехорошей улыбочке: «А в каком складе ОВС выдают такие качественные регланы?» Вздрогнув, протер веки:
— Фу, дьявол! — И покосился на Шутова: «Спит… Хорошо, что не услышал… Надо же, привиделся кто! Не знаю, трус он или нет, а что дурак дураком — бесспорно: реглан-то самый обыкновенный, стандартный, как у всех! Новый только — вот и все его качество…»
Еще, засыпая, он подумал о человеке, что лежал на соседней койке и ровно дышал.
