– У тебя совесть есть? Я уже лежу.

– Ты что, особенный? – сказал Проскурин. – Разыграем.

– Или меняться в порядке живой очереди.

– Это уже совсем бред. Ночь на диване, потом три на полу?

Пока Проскурин колдовал, отвернувшись, Пятигорский сказал:

– Зачем вы эту муру затеяли? Все равно я выиграю.

– Поглядим… – Проскурин выставил спички, зажатые в пальцах. – Кто вытаскивает короткую – диван на весь срок.

– Стой, раз он такой жук, пускай тащит последний.

Середа насупился и вытащил целую спичку.

– Я предупреждал, – добродушно сказал очкарик и, не глядя, вынул короткую. – Я не виноват…

Так и остался Пятигорский на диване, а Середа полез на сено к Пете. Сундук достался Проскурину.

В темноте запел сверчок. Не спалось. Собака подняла лай, кто-то всходил на крыльцо.

– Эй, студенты есть? – заорали в дверь.

– Кого еще черт несет?

Загремела канистра, человек споткнулся, чертыхнулся, раздался смех.

– Вот люди…

По стене пошарили, зажегся свет, и они увидели черноволосого ухмыляющегося парня в светлом костюме, забрызганном грязью. Ворот рубашки был распахнут, галстук приспущен.

– Здорово, мужики! – Он поднял ладонь, другая была в кармане. – Вы чего залегли в такую рань? Маманя, спокойно, извиняюсь за внезапность, – обернулся он к старухе, высунувшейся в коридор. – Своих искал.

– Ты чего тут забыл?

Тот пожал плечами:

– Мне велели – я прибыл. Чуть в болоте не утоп. Жду указаний.

– Гаси свет и вали отсюда!

– Медом тут намазано… – проворчал Середа.

– Вы что, парни? – Он посмотрел изумленно и как ни в чем не бывало рассмеялся. – Я всю деревню поднял, пока вас засек. Я в дороге четвертые сутки…

Проскурин сел на сундуке:

– Воронец, что ли?

– Я самый. Не похож?

– Где же ты скрывался?

Он ухмылялся.

– Я в пять утра в столицу прибыл – денег шиш, сунуться некуда. В девять прихожу в вуз – все на картошке. Ладно, пока в баню сходил, туда-сюда, приезжаю на станцию Махонино. Оттуда восемнадцать километров, автобусы закончились. Я на перекладных. В школу ворвался, уж темно было. Начальства нет, никто ничего не знает. Говорят, ищи старосту, а старосты нету, он на природе живет… Ты, значит, староста? – обратился он к Проскурину. – А вы как – спать-то сильно собрались? Время детское…

– У нас нету, – откликнулся Середа.

– А у старушки? – И, не дожидаясь, он скользнул в коридор, голос его загудел за стеной.

Они услышали бормотание, потом заскрипела кровать – старуха встала.

Воронец появился стремительно.

– Сейчас закуска будет. – Он поставил на стол бутылку, снял пиджак.

Смеясь, они стали подниматься. Первым вскочил Середа:

– Неужели у бабки?

– Мы же не в Патагонии. Но бабуся, я вам скажу, матерая. Копейку понимает.

– А где твои вещи?

– Все на мне… – Он поднял стакан. – Лично меня зовут Лешка.

Пришла старуха, принесла отварной картошки и сала.

Наутро Петя высматривал на поле теннисную кепку – ее не было.

– Я и в Сванетии был, и в Тушетии, – рассказывал Пятигорский. – Весь Кавказский хребет пешком прошел, страшно вспомнить.

– Ты мне лучше скажи, откуда у грузин денег много? – приставал к грузину Середа.

– Работать надо, слушай, – добродушно отвечал тот. – А в Кахетии был? В Кахетии не был – значит, в Грузии не был!

– У меня отец – фанатик, – сказал Пятигорский. – А я ненавижу ходить в горы.

– А ты кахетинец, Дато? – спрашивал Середа.

– А кто же!

– А у кахетинцев откуда деньги?

Ветер задувал с холма. Озеро нахмурилось, по воде бежали барашки. Вороний крик в сером небе стал казаться печальным, осенним.

Воронец, разувшись, закатав брюки, сидел верхом на корзине.

– Нет, парни, это не жизнь, без сапог…

– Как же ты умудрился? На картошку – в галстуке?

– Элементарно, – отвечал он с ухмылкой. – Непредвиденные обстоятельства. Выхожу я утречком из общаги, смотрю – человек. А мне – на мандатную комиссию. Нет, говорит, не могу, я проездом, сегодня уезжаю. Я ее за углом на лавочке посадил, а сам – в институт. Выхожу – сидит, шельма. И угодил я с ней в Минводы. Мамуля, папуля, дом двухэтажный. Рай. Отец директор санатория. Погуляли недельку, чувствую – пора, к знаниям тянет. Давай, говорю, за картошкой сбегаю. Мамуля обрадовалась – вот это муж! И в поезд.

Они смеялись. Петя слушал и не верил.

Пришел бригадир в потертой шляпе, спрашивал желающих работать на машине.

– Шоферов не хватает.

Воронец вскочил, схватил в руки свои мокасины:

– Спецодежду давай.

Бригадир недоверчиво оглядел его:

– Права-то есть?

– Где твой драндулет? У меня ребра поломанные, я ж автогонщик!

Кормили их в столовой на краю поселка. Подъезжали автобусы, улица оживала, они галдели, толкались в дверях, и в столовой сразу становилось шумно и тесно.

Аня пила молоко и с задумчивым видом поглощала конфеты.

– Спать не дали, девчонки трепались до утра. Привезли на какую-то станцию, на сортировку. Там горы картошки. Гнили полно, запах жуткий… – Она посмотрела отрешенно. – А настроение – прекрасное, на душе почти весело, почему – не знаю.

– Может, ты в меня влюбилась.

– Чего нет – того нет… – Она улыбалась, глядя ему в глаза из-под козырька своей кепки, и это было неприятно.

За окном самосвал резко затормозил, распугав компанию девчонок, они отскочили с визгом. Из кабины вылез, ухмыляясь, Воронец, в сапогах и в ватнике, по-прежнему при галстуке.

– Это еще что за чучело?

Петя угрюмо ковырялся в макаронах.

– Ужасно хочется шоколадку, – сказала она капризно. – Я больше всего люблю такой горький, темный, знаешь? А тут, кроме подушечек, ничего нету… – Она нахмурилась – Воронец с подносом подходил к их столу.

– У меня, между прочим, день рождения, – скромно объявил он, сгружая обед. – Никаких подарков, умоляю. Посидим тихо, по-деревенски.

– Что же ты молчал? – удивился Петя. – Поздравляю.

– Там подружка найдется какая-нибудь? Только нам чего-нибудь попроще. Я не гордый, мне красавиц не надо.

– Вам самую страшную? – осведомилась она. – Трудно будет остановиться, выбор большой.