Я шлепал свою нареченную, жалея, что не могу упиваться ее визгами, как скотчем, а потом закусывать ее стонами. Я жестко трахал Поппи, любуясь голубыми волосами, рассыпавшимися по спине, нежными линиями тонкой талии, переходящими в идеальные бедра и попку, влажными складочками, сжимающими меня, и розовой дырочкой ануса – все это принадлежало мне. Я был королем этого тела – нет, я был его хозяином: я шлепал, царапал и вколачивался в нее снова и снова, пока наконец Поппи не издала наполовину вопль, наполовину вздох. Ее мышцы начали пульсировать и сжиматься вокруг меня, ногти царапали кожу дивана, поскольку она была потеряна для окружающего мира, лишь ее тело реагировало на меня.

Я тоже потерялся в этом – в том моменте, когда переписал историю, историю ее тела в этой комнате, которая теперь принадлежала мне и оргазмам, которые ей дарил. Где я сделал ее только своей, где дал клятву о браке в своем сердце, и именно эта клятва заставила меня выйти из Поппи и поставить ее на колени. Я хотел, чтобы она стала свидетельницей моего оргазма, хотел, чтобы она увидела, что подарила мне.

Держа поводок в одной руке, другой я сжал железной хваткой член, используя в качестве смазки влагу, которую она оставила на мне, потребовалось всего несколько грубых рывков, прежде чем я выстрелил струями спермы на ее ждущие губы, лебединую шею и кончики длинных ресниц.

Заостренным кончиком розового язычка Поппи слизнула сперму с верхней губы, а затем одарила меня нежным, счастливым взглядом, от которого еще одна струя моего семени приземлилась ей на ключицу.

Какое-то время мы оба тяжело дышали, удовольствие все еще витало в воздухе, и сейчас оно было единственным, что окружало нас: напряжение, горечь и гнев исчезли. Это сработало – игра Поппи удалась. Я смог побороть ревность и примитивные желания, а заодно отделался от чего-то еще. Может, от чувства вины или чувства греха. Что-то изменилось, как это произошло со мной в те минуты у алтаря, когда грань между духовным и мирским полностью стерлась, и мне показалось, что я сейчас принял участие в чем-то святом, как будто прижал обнаженные ладони к престолу милосердия в облаке из ладана и пота.

Я опустился перед Поппи на колени и развязал шелковый поводок, используя его, чтобы осторожно промокнуть с ее лица следы моего оргазма.

– Игра окончена, – тихо произнес я, проводя кончиком носа вдоль ее подбородка.

– Кто, по-твоему, победил? – прошептала она.

Я заключил ее в объятия и притянул к себе, целуя в макушку.

– Ты еще спрашиваешь? Конечно, ты, ягненок. – Она прильнула ко мне, и я покачивал ее взад-вперед, мою драгоценную, милую женщину. – Это всегда ты.

XXI

Осенняя ночь окутывала машину, пока мы ехали домой, и я не сводил глаз с профиля Поппи, освещенного лампочками на приборной панели и выделявшегося силуэтом на фоне бархатной ночи за окном.

Произошедшее в клубе… это было непристойно, но дарило очищение и возбуждение, хотя я и не мог точно объяснить себе, почему. Ответ на этот вопрос был недосягаем, мерцал за завесой, к которой я мог мысленно прикоснуться только кончиками пальцев, и когда мы выехали из города в сельскую местность, я перестал пытаться и просто позволил себе насладиться величием, которым была моя Эстер, моя королева.

Я хотел, чтобы она была моей невестой.

«Я хотел, чтобы она стала моей невестой».

Эта мысль пришла с холодной ясностью, решительная и правдивая. Она отличалась от того, что я чувствовал в момент секса и Бога, ведь сейчас я был здравомыслящим и спокойным. Я любил Поппи и хотел жениться на ней.

Затем завеса наконец-то спала, и я понял. Я понял, что Бог пытался сказать мне эти последние два месяца. Понял, почему церковь называлась Невестой Христа, понял, почему в Библии была «Песнь песней», понял, почему «Откровение» отождествляло спасение мира со свадебным пиром.

Почему мне когда-то казалось, что выбор стоит между Поппи и Богом? Этого никогда не было, никакого выбора между ними никогда не стояло, потому что Бог пребывал в сексе и браке в той же степени, в какой Он пребывал в безбрачии и богослужении, а в жизни мужа и отца могло быть столько же святости, сколько и в жизни священника. Разве Аарон не был женат? А царь Давид? А святой Пётр?

Почему я убедил себя, что единственный способ, которым человек может быть полезен Богу, – это быть священником?

Поппи подпевала радио, едва различимый звук за глухим ревом «фиата» на шоссе. Я закрыл глаза и прислушался к нему, мысленно вознося молитву.

«Такую Ты волю уготовил для меня? Поддамся ли я похоти или наконец-то осознаю Твой план относительно моей жизни?»

Я успокоил свой разум и замер на месте, ожидая, когда на меня нахлынет чувство вины или рокочущий голос с Небес объявит, что я проклят. Но была только тишина. Не то безжизненное безмолвие, которое я ощущал до всего произошедшего, словно Бог покинул меня. Нет, это была умиротворяющая тишина, без чувства вины и стыда, тишина, которую человек находит, когда воистину познаёт Бога. Это было именно то чувство, которое я испытал перед табернаклем в церкви, с Поппи на алтаре, когда наконец сделал ее своей.

И когда позже мы лежали в ее постели, мое лицо между ее бедер, в памяти всплыли строки из двадцать девятой главы «Книги пророка Иеремии», которые наконец стали ответом на мои молитвы:

«Берите жен и рождайте сыновей и дочерей… Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду…»

Я не рассказал Поппи о своем прозрении. Вместо этого заставлял ее кончать раз за разом и после отправился в свою постель, желая заснуть наедине с этим новым знанием, с этой новой уверенностью.

А когда проснулся рано утром, чтобы подготовиться к мессе, эта уверенность все еще наполняла мое сердце, ярко и невесомо сияя в груди, и я принял решение.

Эта месса станет последней, которую я отслужу.

* * *

– И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый… И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную…

Я поднял глаза на свою паству, стоящую передо мной в церкви, переполненной благодаря мне и моему трехлетнему непрестанному тяжелому труду. Я снова заглянул в лекционарий и продолжил чтение «Евангелия», выбранного на сегодня.

– Соль – добрая вещь; но ежели соль не солона будет, чем вы ее поправите? Имейте в себе соль и мир имейте между собою. – Я перевел дух. – Слово Господне.

– Хвала тебе, Господь Иисус Христос, – продекламировали прихожане, а затем сели. Я заметил Поппи, одетую в облегающее платье изо льна мятно-зеленого цвета, перехваченное на талии широким кожаным поясом. Она сидела в последнем ряду, и солнце, проникающее через окна, купало ее в своих лучах, как будто Бог напоминал мне о моем решении, о том, почему я это делаю.

Я позволил взгляду на мгновение дольше задержаться на моем ягненке в этих переливающихся разноцветных лучах света, а затем наклонился вперед, поцеловал текст, который только что прочитал, бормоча тихую молитву, которую должен был произносить в этот момент, а следом тихо попросил о храбрости.

Аккуратно закрыв лекционарий, я достал телефон с записями о своей проповеди. Я неохотно написал проповедь, которую обычно ожидают услышать после прочтения этого «Евангелия» – о природе самопожертвования во избежание греха, о важности самоотречения и дисциплины. О сохранении в себе праведности для деяний Господних.

Я чувствовал себя лицемером, пока набирал каждое слово, и постыдным грешником, но сейчас, глядя на заметки, я едва мог вспомнить агонию, в которой находился этот человек, разрываясь между двумя вариантами выбора, которые в конечном счете были ложными. Сейчас путь