class="p1">— Я ведь выходила во двор, нарвала немного можжевельника, пока ты стоял на взгорке. А ты узнал запах? Я бросила можжевельник в кипящую воду.

— Чудачка ты, — сказал я, — могла бы, кажется, меня попросить.

Покачав головой, она провела рукой по моему лицу, а сама не сводила глаз с потолка.

— Кажется, лодыжка отходит, — прошептала она и вдруг тихо заплакала.

— Что с тобой?

— Ничего! Мы же всегда только так говорим… — Улыбнувшись, она потрогала щетину на моих щеках.

— Когда мы перейдем границу, ты сможешь побриться. Чего только мы не сможем тогда сделать!

Она вдруг смолкла и, присев на кровати, прислушалась.

— Что это?

— Где?

— Снаружи. За дверью.

— Наверно, лемминг или, может, мышь.

— А что ты сделал с птицей?

— Я похоронил ее на скотном дворе.

— Ты уверен, что кругом все спокойно?

Я поднялся и вышел. На небе сияло солнце. Пятна тумана в долине уже рассеялись. Погода стояла теплая, еще неделя-другая, и почки распустятся — хоть не на всех березах, но уж наверняка на тех трех-четырех, что примостились под взгорком, с которого я оглядывал местность.

Тут я услышал, что Герда зовет меня, и вбежал в дом. Спустив больную ногу с кровати, она пыталась встать.

— Что с тобой? — крикнул я.

В глазах ее снова заметалась растерянность; она то и дело отбрасывала волосы со лба, хоть они и лежали как следует.

Я помог ей вновь лечь на кровать, и, мягко пожурив ее, покачал головой, и принялся ее успокаивать:

— Все тихо, — сказал я, — ничего кругом не слышно. Ни единого звука. Мы одни. На много миль кругом. Здесь нет никого, кроме нас.

— Только бы я могла идти, — простонала она, — ведь, не случись это со мной, ты уже давно был бы на той стороне…

— Дуреха.

— Обними меня, — сказала она и затихла.

Скоро она снова уснула; я выбрался из кровати и начал готовить завтрак, пустив в ход один из свертков, которые дала экономка, и остатки вчерашнего мяса. Я положил автомат на стол под амбразурой в северной стенке и, готовя еду, беспрерывно сновал взад-вперед. Затем я взял табуретку и поставил у кровати Герды, расстелив на ней, как скатерть, кухонное полотенце, а доску использовал как поднос.

«Скоро она проснется, поест, а после мы уйдем, — подумал я, — уйдем, что бы там ни было у нее с ногой, ждать больше нельзя».

Как хороша она была сейчас, когда лежала на боку, обернувшись ко мне лицом. За какие-нибудь несколько дней она стала красавицей. Красивы были волосы, но также худенькое личико, губы и тонкие брови, даже молочно-синие тени на веках. На вид ей было лет двадцать, но может, и двадцать пять. Я решил, что непременно спрошу, сколько ей лет, когда она проснется.

Но теперь нам больше уже нельзя было медлить. Сквозь окно доносился шум ручья: он прядал, ударяясь об одни и те же камни, и словно никак не мог стронуться с места. И все это время я сновал от амбразуры к Герде и снова назад к амбразуре, а потом выбегал за дверь, огибал угол дома и смотрел.

Я сорвал несколько стеблей вереска, росшего за стеной скотного двора, и поставил их в чашку, которую водрузил на табуретку. Я подумал, что вот сейчас Герда проснется и увидит цветы, но эта мысль подарила мне лишь мгновенную радость, а тревога не унималась, и меня вдруг даже потянуло убрать их, чтобы они не стояли тут, бросая вызов судьбе.

— Герда, — прошептал я, — ты еще спишь?

Взяв кольт, я положил его на стол рядом с автоматом. С минуту я постоял на пороге, вслушиваясь в тишину леса. Затем я снова вошел в дом и бросил взгляд на стол, где лежало наше оружие.

— Герда, ты спишь?

«Может, все же лучше ее разбудить».

Я немного постоял, размышляя, не стоит ли мне выйти и как следует захоронить птицу, но до коровника было так далеко, хоть он и стоял рядом с домом — крыша к крыше, — и так близко было до опушки леса на северной стороне, куда выходила коровья тропа — а ведь именно этой дорогой они придут, если заметят наши следы, — и отсюда мне виден только взгорок, я не смогу обнаружить их сквозь амбразуру: заросли ивняка заслоняют все.

Тут я вспомнил, что уже давно не наведывался на взгорок. Я взял кольт и положил его на табуретку рядом с кроватью, затем, схватив автомат, помчался к взгорку и там, обернувшись к западу, долго вслушивался, приложив обе ладони к уху, как это делал Брандт.

Опять все тот ясе шелест — ниоткуда.

«Надо уходить. Вот сейчас спущусь на хутор и разбужу Герду. Может, я отыщу немного муки, разведу и, размазав по повязке, оберну ей лодыжку. Кажется, я где-то читал, будто это помогает».

Нет, сейчас не время. В воздухе стоял легкий гул, но западный ветер, который принес бы сюда звуки из долины, не поднимался… А ведь те собаки не лают. Не лают, пока не вцепятся тебе в горло.

Когда я вошел, Герда сидела на кровати и завтракала. Пистолет лежал на полу.

— Зачем ты положил его сюда? — спросила она.

— Так, для виду, — пояснил я, — привычка такая.

— Сейчас пойдем, — спокойно объявила она, — только чуть-чуть разомну ногу.

Она выбралась из кровати, мы накинули на себя куртки, и она засунула кольт в карман.

— Думаю, дело пойдет, — сказала она, пряча лицо, — ты прибери после нас, а я выйду во двор и немного поупражняюсь.

Но в дверях она обернулась и снова было потянулась в комнату.

— Что такое? — спросил я, подхватывая ее, — хуже стало?

Она подняла ко мне лицо, и я заметил, что она вся дрожит, она попыталась выдавить из себя улыбку, но улыбки не получилось, и тогда я привлек ее к себе, и она прильнула головой к моему плечу.

— Цветы, — прошептала она, — поставь их на стол.

Она высвободилась из моих объятий, я убрал остатки завтрака и уничтожил все следы нашего пребывания в доме, а она тем временем выбралась за порог. Я взял цветы и поставил чашку на стол так, чтобы на них падало солнце, и даже не подумал, насколько это нелепо. Потом я в последний раз обошел комнаты и увидел, как Герда проковыляла мимо окна и амбразуры: она держалась на ногах, в общем, довольно твердо. Прихватив палку, которую она забыла в сенях, я запер дверь и положил ключ на прежнее место под стрехой.

Когда я вышел из-за угла дома, Герда стояла, прислонясь