что встретишь ее там и спросишь, как поживает ее разбитое сердце, отдала ли она его кому-то вновь, а после экскурсии ты бы оказалась в своем гостиничном номере на кровати с балдахином, с темно-красным бархатным балдахином, съела бы десять мороженых «Сандей», а затем приняла ванну с облаками пены, и тебе показался бы забавным факт, что сцена в душе, где Кевин двигает надувного клоуна за занавеской и заставляет мистера Гектора думать, что он действительно путешествует со своим отцом, была вдохновлена клоуном Пеннивайзом из «Оно», и тебе нравилось цитировать строчку из «Один дома», самую восхитительного фразу всех времен, из черно-белой сцены, вдохновленной гангстерским фильмом «Ангелы с Грязными Лицами» – и в удачные, и в неудачно выбранные моменты ты могла внезапно сказать, холодно ухмыляясь: «Сдачу можешь оставить себе, грязное животное». И иногда ты копала так глубоко, что я боялся, что однажды ты наткнешься на грунтовые воды, что упадешь на дно, хотя у людей на самом деле не было дна – как только его касаешься, оно исчезает под ногами, и всегда можно погрузиться еще глубже, или, как ты пела в Picking Your Nose: «The bottom is not the ground, your nose is not a way out, and it will always be like that, the depth is the depth that you create yourself. I dig and dig and no one sees that I’ve become the bottom of the hole, nobody sees it, my dear, they see my bleeding nose and they think it’s just a nosebleed[46]». Я видел, что в то лето у тебя часто шла кровь из носа, ты выглядела как ребенок с картины русского художника Васнецова: он сидел на скамейке рядом с дамой, засунув палец глубоко в нос, ты была похожа на него, я видел корочку свернувшейся крови по краю твоих ноздрей, и иногда, когда никто не смотрел, ты высовывала язык и пробегалась по ним, и никто не расплачивался за это зрелище сотками; во время наших поцелуев ты была на вкус как металл, и я только усугублял эти раскопки, ты прокапывала себе выход, но я не был носовым платком, я не был салфеткой, останавливающей кровь, я был грязью на внутренней стенке, повреждением волосков на слизистой, я был струпом, который все время шелушился.

27

Порой я больше не понимал, сплю я или бодрствую. Дрожа от прокаженных мыслей, я сидел за рулем фургона и рассматривал свои руки, словно они принадлежали незнакомцу, как будто черты моего «я» были смутным воспоминанием о том, кем я являлся; я подвигал пальцами вверх-вниз, постучал по рулю и внезапно почувствовал, что ветеринарный халат жмет под мышками, верхняя пуговица давит на адамово яблоко, поэтому я расстегнул их все и рукавом вытер пот со лба, думая, что такое начало очень в стиле Пруста, что, возможно, за последние несколько дней, прежде чем выключить ночник и улечься спать, я слишком часто читал первый том «В поисках утраченного времени», потому что некоторые утверждали, что Пруст обогащает жизнь, и эта рекомендация показалась мне привлекательной, хотя некоторые приберегали эту книгу на те времена, когда настанут последние дни, те, что наступят, прежде чем Господь изольет Дух Свой на плоть; и, возможно, это и были мои последние дни, в любой момент могло прозвучать объявление, что почти пришло время закрываться, как оповещение в бассейне, когда все послушно сворачивали свои полотенца, поднимали с травы пустые упаковки из-под сока, и поэтому я начал читать Пруста, но его язык был тяжелым, неуловимым, словно маскарадный костюм для того, что на самом деле было сказано, и я часто впадал в отчаяние, зная, что в цикле было еще шесть частей; да, Пруст сводил с ума, хотя больше меня беспокоила любимая книга, сквозь которую мне не нужно было продираться, которую я прочитал после «В поисках утраченного времени», мне приходилось закрывать глаза и отчаянно перелистывать в уме страницы в поисках того, что удовлетворило бы мою похоть, этой любимой книгой была ты, мой милый питомец, ты была как рассказ, которую я всегда хотел прочитать, и я боялся того дня, когда мне придется навсегда закрыть твою обложку, когда ты отвернешься от меня, а я не смогу этому помешать; некоторые сцены доводили меня до безумия, до экстаза, и тогда я прислушивался к размеренному дыханию Камиллии, точно зная, когда она о чем-то размышляет или находится вдали от меня – только когда я был уверен, что она не услышит, я выскальзывал из кровати: в этот раз я взял с собой первую часть Пруста на случай, если она проснется и поймает меня, тогда я всегда мог сказать, что читаю, и пошел в ванную, где рухнул на сиденье унитаза, спустив трусы-боксеры на лодыжки, и тут началось падение, я падал и падал, пока не прижался губами к оконной сетке, пока мне не пришлось сдерживаться, чтобы не заорать, не выкрикнуть твое имя; я представлял, что мы лежим в гнездышке детской страсти среди плюшевых игрушек, как в тот раз, когда ты болела, и я всегда фантазировал, что проникаю в эту лихорадочное и безвольное детское тельце, и ты тихонько шепчешь: «Курт, расчлени меня». Чем слабее было твое тело в моих руках, тем сильнее и быстрее двигалась моя рука по своему рогу-убийце, и тем больше слюны капало на сетку, когда я прижимался языком к отверстиям и пытался усмирить дыхание; я чувствовал вечернее тепло на губах, я думал, что ощущаю вкус крыльев комаров снаружи, большим пальцем я открыл книгу Пруста, которую все еще держал в другой руке, произнес про себя твое имя, Путто Путто Путто, и неуклюже излил семя меж коричнево-желтых листов цвета твоей летней кожи, на страницу сто тридцать три, если быть точным, под, пожалуй, самой обнадеживающей строкой «В поисках утраченного времени»: «Пусть небо всегда остается голубым для вас, мой юный друг; и даже в час, который наступает теперь для меня, когда леса уже черны, когда уже сгустилась тьма, вы будете находить утешение, как нахожу его я, смотря на небо[47]». Мне на мгновение захотелось почитать еще, бесстрашно взглянуть на весь цикл, как я смотрел в зубы лошадям, и не отпрянуть, хотя эта страница будет испорчена навсегда, она склеится со страницей сто тридцать второй, их больше не разделить, не порвав, и когда я посмотрел на небо, я знал, что оно будет голубым, что мы оба глядим на один и