тот же свод, и эта мысль сделала меня счастливым, и я подумал об этом в своем фургоне, когда откусил кусок имбирного пряника, который испекла Камиллия, и я не был уверен, был ли он горьким из-за того, что я солгал ей, или из-за того, что она не добавила в него достаточно сахара: может быть, она хотела, чтобы он был горьким, чтобы я почувствовал, как велико ее горе, ведь она знала о нашем поцелуе, она не могла выкинуть нас из головы, она хотела говорить об этом снова и снова; она больше не называла тебя по имени, теперь она звала тебя «тот ребенок», и от этого я чувствовал себя еще более презренным, мы еще понятия не имели, что происходит у нас над головой, мы даже не подозревали, что в какой-то момент небо надолго перестанет быть голубым, что Хэррит Хиймстра заговорит о затяжной облачности, о темно-серой дождевой туче; и я вышел из машины, чтобы осмотреть несколько овец с копытной гнилью и тетанией на овцеводческой ферме и дать им лекарство от паразитов, я пожал руку фермера и почувствовал легкость в голове, как будто снова плыл в сумерках между сном и бодрствованием, я присел на корточки на лугу рядом с фыркающими в тени парнокопытными, я оглянулся, чтобы проверить, видит ли меня фермер, затем прижался головой к горячей бритой туше и заговорил с овцой, словно это она была моей любовью, я рассказал ей о тебе, о нас – конечно же, это было безумие, но она, казалось, меня понимала, и я прижался носом к ее шерсти, почувствовал, что мое лицо стало жирным, и я пообещал себе, что больше не буду читать Пруста, может быть, я не готов к такому духовному обогащению, не сейчас, я хотел читать только тебя; я описал тебя овце и не мог удержаться и не преувеличить твою любовь ко мне, не мог не сказать, что без меня тебе не на что было бы опереться, я описал, какой ты была невероятно красивой, какой безупречной формы твои губы, подбородок, ноздри, родинки на шее, как точки на яблоках, ты была моей любимой культурой, моим урожаем, и я еще не знал, что после полдника овца умрет, что я с трепетом раскину над ней брезент и буду задаваться вопросом, кто ее съел – личинки или мои отвратительные секреты, и в плохом настроении я поехал домой, где Камиллия соблазняющим тоном сказала, что сыновья в бассейне, что весь дом принадлежит нам двоим, что она купила новое нижнее белье только для меня, ох, она прилагала отчаянные усилия, чтобы снова стать желанной для меня, чтобы я забыл про того ребенка, который проскользнул между нами, а я рассказал ей о мертвой овце, что мне слишком грустно заниматься любовью, и она уложила меня на диван и поместила мою голову себе на колени, гладила мои волосы, успокаивала меня, но прежде всего саму себя, и повесила комплект нижнего белья обратно в шкаф – однажды я отдам тебе трусики от него, потому что ты расскажешь мне, что у всех девочек есть трусы с веревочкой между ягодицами, а трусики с бантиком, которые ты носила, внезапно вышли из моды, и вообще, такие девочки, как ты, вышли из моды, твои трусики называли ловушками, одноклассники дергали за них, когда в классе ты нагибалась, чтобы вытащить из сумки ланч-бокс с Бертом и Эрни, резинка щелкала по твоей коже, а одноклассники дразнились и спрашивали, поймала ли ты ею что-нибудь – поэтому ты была в полном восторге от красных трусов Камиллии, которые были тебе велики: они торчали над поясом твоих джинсов, как крылышки птицы, все видели птицу, сломанную пернатую, тоскующего подростка, и твой папа найдет эти трусики в грязном белье и бросит их в огонь, ты соврешь, что купила их в «Текстиле Ханса» в соседней деревне, про которую в нашей Деревне говорили, что Бог там – риелтор, и владеет всеми домами, и твой па спросит тебя, для кого ты такое носишь, ради кого хочешь выглядеть как дьявол, и ты закричишь, что делаешь это для себя, и будешь еще усерднее тренироваться взлетать, ты будешь биться о потолок, а глаза твои будут полны слез, полны гальки, и не было никого, кто бы понял, что все твои попытки принадлежать кому-то потерпели неудачу, потому что ты – иная, и эта инаковость в конечном итоге покажется тебе спасением и одновременно – поражением; и ты рассказывала мне, как загорелись трусики, как плохо тебе от этого стало, что зефир, приготовленный на огне, после этого стал другим на вкус, у него появился привкус жизни, которую ты никогда не сможешь иметь, и я не спрашивал, что это за жизнь, потому что ты продолжила, что тебе на самом деле не особо-то нравилось, как сидели эти трусы, и эта веревочка между ягодицами – теперь, если тебя дразнили за твое белье, ты перечисляла все виды рыб, которые можно поймать на такую веревочку, и показывала руками размеры окуня, и через некоторое время одноклассникам это надоело, хотя ты все равно переживала, что Жюль спрашивала, где твоя грудь, куда подевалась твоя грудь, как твой па часто задавался вопросом, где почта, куда девается почта, и ты представляла, что твоя грудь однажды окажется в почтовом ящике, завернутая в пузырчатую пленку, но твой па ее перехватит, как он перехватывал рекламные брошюры, потому что магазин «Барт Смит» был филиалом дьявола; и Жюль говорила, что ты единственная, у кого плоская грудь, и ты просила ее у Бога, но, как обычно, он молчал как мертвый, и ты шептала мне, что Бог похож на окуня, после разделки которого остается совсем немного мяса, и ты разделывала Его до костей, ты задавала так много вопросов, но не получала ответов, как не получала их, когда тебе было около семи лет, и ты все еще истово верила в Него и не сдавалась, ты говорила: «Может быть, у него сломалась рация, и Он меня не слышит». Мне это так понравилось, что я кивнул, я унял твои сомнения, я сказал, что рано или поздно у тебя что-нибудь обязательно вырастет, и ты удовлетворенно оглядела себя, хотя, если бы у тебя был выбор, ты бы предпочла мальчишеский рог, а не грудь, а я сказал, что ты можешь иметь все что хочешь в своем воображении; а позже я поставил Пруста обратно в книжный шкаф, рядом с Де Садом и Толстым, мне хватало моей