— Тогда лучше начать с чего-нибудь знакомого.

Лори вышла в соседнюю комнату и вернулась с нотными альбомами.

— Пейте чай и по ходу смотрите. Выберите песню, которую знаете. А я пока поиграю в соседней комнате. Не знаю что — наверно, что-нибудь по памяти, для разминки. И времени у нас вдоволь, до четырех у меня учеников нет.

Отпив чаю, Нора поставила чашку и откинулась в кресле. На ее взгляд, Лори играет слишком быстро и вразнобой — композитор явно переборщил с нотами. Вещь требовала виртуозного исполнения, и Лори, похоже, старалась показать себя, Нора почти пожалела ее. Наверняка она играет что-то другое, когда хочет расслабиться. Будь жив Морис, Нора бы с удовольствием пересказала ему все, а он бы похвалил Билли О’Кифа: молодец, что пользуется берушами. Жениться на бывшей монахине и вдобавок — пианистке! Она так и слышала насмешливый голос Мориса и видела его неподдельное веселье.

Нора пролистала ноты, в основном это были немецкие песни, о которых она слыхом не слыхивала; ей стало любопытно, не сложилось ли у Лори стараниями Филлис впечатление, будто она знает больше, чем в действительности. Нора дошла до сборника ирландских вещиц, они показались ей слишком глупыми, старомодными и лубочными — песни, которые больше никто не пел. Последними в стопке оказались отдельные нотные листы с “Ирландскими мелодиями” Томаса Мура[48]. Она присмотрелась к “Ты поверь, моя милая”, но сочла вещицу чересчур высокопарной. Затем увидела “Последнюю розу лета”, принялась изучать ноты и уже напевала знакомый мотив, когда Лори вернулась.

— Что-то нашли?

— Вот это. — Нора протянула ей ноты “Последней розы лета”.

— Ко мне в хор однажды пришла новенькая, пожилая матрона из Эльзаса, и звала меня исключительно “последней розой лета”, даже если я приходила первой. О, это была бой-баба. Уже на пороге у Господа, но все равно — старая бой-баба.

Лори снова ушла в соседнюю комнату и села там за рояль. Нора последовала за ней.

— Знаете, для вашего голоса это не очень, — сказала Лори. — Мы не будем петь сразу, сначала займемся распевкой. Но в вас есть нечто неуловимое. Я увидела это, как только вы переступили порог. Вы…

— Что?

— Вы же прикоснулись к миру иному, да?

— Что вы имеете в виду?

— Теперь не говорите ничего. Дайте мне послушать голос. Сначала я просто сыграю. — Сыграв, она остановилась. — Я попробую более камерно и посмотрю, что получится.

Лори вновь заиграла, сосредоточившись на музыке и постепенно замедляя темп.

— По-моему, нащупала. На самом деле мы поступаем неправильно, но ваш голос, возможно, уже не будет настолько хорош, как сегодня. Я поиграю еще немного, а вы начинайте по моему сигналу.

Она занесла руки над клавишами, но не тронула их. Стояла такая тишина, что Нора подумала: должно быть, комната и правда звукоизолирована. Ей стало не по себе, почти тревожно от мертвой тишины, от очевидной склонности Лори к драматизму.

Лори бережно прикоснулась к клавишам, нажала на педаль, чтобы рояль звучал низко. Она заиграла очень тихо, затем подала знак, и Нора, читая с листа, начала:

Она и не знала за своим голосом такой глубины, и как бы Лори ни растягивала ноты, продвигалась Нора еще медленнее. Она не испытывала затруднений с дыханием, не боялась высоких нот. Она чувствовала, что рояль ведет ее, властвует над ней, медленный темп подчеркивал весомость каждого слова. Лори делала паузы, и Норе казалось, что она поет в тишину, она осознавала эту тишину как ноты. Несколько раз она сфальшивила, так как Лори расцвечивала мелодию, и Нора не знала, что делать, пока Лори не взмахивала рукой, показывая, что пора поскорее допеть куплет и дать роялю сыграть заключительные аккорды.

Песня кончилась, и Лори какое-то время молчала.

— Почему вы не развивали голос? — спросила она наконец.

— Мать всегда пела лучше, — ответила Нора.

— Приди вы к нам раньше…

— Я никогда не любила петь, а потом вышла замуж.

— Он хоть слышал, как вы поете?

— Морис? Раз или два, в праздники.

— А дети?

— Нет.

— Вы держали голос в себе. Отложили на черный день.

— Я никогда так об этом не думала.

— Я могу подготовить вас к публичному выступлению, но хору скорее нужно контральто, и я вряд ли смогу сделать что-то особенное с вашим голосом. Вы слишком запустили это дело, но, похоже, не сильно огорчаетесь, да?

— Не сильно.

— Человек может прожить множество жизней, но у этого есть и обратная сторона. Неизвестно, какими окажутся эти жизни. Сказал бы мне кто-нибудь, что в семьдесят лет я буду жить в ирландском городишке, замужем за страховым агентом! Но вот я здесь. И знаю, что несколько минут назад вам не хотелось сюда возвращаться, а теперь хочется. Я это точно знаю. Вернетесь же?

— Да, я вернусь, — ответила Нора.

* * *

После этого она бывала у Лори О’Киф по вторникам в два часа дня, порой ужасаясь предстоящему дню от одной только мысли об этом, в полной отрешенности брела по Бэк-роуд к Уифер-стрит. Она надеялась, что ни Филлис, ни О’Кифы не проболтались о ее уроках пения. И на работе Нора никому не сказала, даже Элизабет. Многие, и Джим с Маргарет в первую очередь, подивятся, с какой такой стати она берет уроки пения, когда ей полагается заботиться о доме и детях, беспокоиться о работе.

В первый час занятия Лори не разрешала ей петь; она заставляла ложиться на пол и дышать, или стоять и тянуть ноту, сколько удавалось, или разучивать гаммы. Затем Нора сосредотачивалась на первой строке “Последней розы лета”, и Лори учила ее не делать, как раньше, после “лета” вдох, а держаться до конца второй строки и после вдыхать естественно, как будто при разговоре или рассказе.

Иногда Нора думала, что так ей удается пережить вторник, сделать нечто новое, переместиться из дома в заповедный мир, изолированный от жизни снаружи. Однажды Лори поставила на рояль две маленькие абстрактные картины в рамках и потребовала, чтобы Нора не делала ничего — только смотрела на них. Мол, подлинная перемена наступит не в голосе, а в чем-то другом, чего и сама Лори толком не знает.

— Смотрите на них! — приказала Лори. — Смотрите, как будто потом их понадобится вспомнить.

— Чьи они?

Лори улыбнулась, но не ответила.

— Это просто узор? — спросила Нора. — Что они означают?

— Смотрите, и все.

На одной картине были только линии, на другой — квадраты. Разлинованная была выполнена в коричневом цвете, другая — в синем. Некоторые линии выделялись, как при рифлении.