Брайди трогает дверь. На этом уровне, должно быть, находится его грудь. Она закрывает глаза, представляя, как ее пальцы скользят по его груди, прокладывая тропинку к шее, а он берет ее руку в свою и целует ладонь. Другой рукой он едва-едва давит ей на поясницу, привлекая ее к себе, наклоняясь к ее лицу.

– Брайди, ты одета?

Она отступает от двери.

* * *

Сегодня, как и в предыдущие вечера, они сидят вместе перед камином. Брайди курит, глядя на огонь. Руби смотрит на Брайди.

Она сообщает ему новость, которую узнала от Прадо. Лицо ее непроницаемо. Запинается только раз – когда называет имя Гидеона Имса. Руби отмечает, что при этом она крепче сжимает в руке трубку и говорит медленнее, чем обычно, взвешивает каждое слово. Он слушает не перебивая, пока она не заканчивает свой рассказ.

Руби улыбается ей, но улыбка у него натянутая – и не улыбка вовсе.

– Ты красивая решительная женщина, взрослый человек, – говорит он. – Теперь Имсу вряд ли удастся тебя запугать.

Брайди не отвечает.

– Ну что, по-твоему, он может сделать, Брайди? Ведь он только вернулся, к нему приковано внимание всего Лондона.

– Руби, ты его не знаешь.

Май 1843 г.

Брайди сидела одна в сенном амбаре Олбери-Холла. До чего же это было унылое утро! Минувшим вечером домой неожиданно вернулся Гидеон, за несколько недель до окончания учебного семестра. Более неудачного времени придумать было нельзя. Доктор Имс уехал на несколько дней, поскольку ему предстояло выступить в суде в качестве судмедэксперта. А миссис Имс, как назло, пребывала в дурном расположении духа. Ужаснейшее стечение обстоятельств. Мать и сын на целую неделю получили полную свободу творить все, что им заблагорассудится, потворствуя собственным прихотям и капризам.

Но Брайди за год многому научилась. Теперь ей было не больше двенадцати лет, не меньше десяти, и она в усадьбе знала каждый уголок. При необходимости могла спрятаться так, будто ее вовсе не было.

С приездом Гидеона Олбери-Холл обезлюдел. Домом управляли невидимые руки – слуги-тени. Никто не шатался по двору, не составлял компанию миссис Донси у плиты и даже словом не перекидывался на лестницах. Все, кто мог, находили повод убраться подальше из усадьбы, вызываясь выполнить то или иное поручение в городе.

Обычно Брайди пряталась в помещении для пересадки растений или в прачечной, если в этот день не стирали белье. Однако кошка, обитавшая в амбаре, недавно окотилась, и у Брайди вошло в привычку скармливать новоявленной мамаше копченую селедку из своего завтрака. Находиться близ конюшни было рискованно: Гидеон любил ездить верхом и всегда имел при себе кнут. Но Брайди не посмела перенести кошку в другое место, потому как садовник сказал, что ее это собьет с толку и она съест своих котят. И Брайди связала себя обещанием каждый день навещать кошку, ибо та выглядела изможденной, ее черно-белая шерстка потускнела. Котята резвились, кувыркались и мяукали, раскрывая-закрывая свои крошечные розовые ротики. Брайди нашла ящик с высокими бортами, выстлала его чистой соломой и поместила туда все кошачье семейство, дабы котята не разбегались и королеве не приходилось таскать их за шкирку в устроенное для них гнездышко.

Кошка лизала руку Брайди, а та гладила ее по голове – бережно и с огромным почтением.

Дверь конюшни отворилась и захлопнулась. Кошка моргнула.

Шаги проследовали к последнему стойлу, за стенкой которого находился сенной амбар. Скрипнула калитка.

– Ты согласилась. Я заплачу…

– Спасибо, конечно, но условия изменились.

Лошади в стойлах зафыркали, стали бить копытами.

Кошка вытаращила глаза, котята прекратили мяукать. Брайди, сидя на корточках, приникла к щели между деревянными досками, но увидела только, как подергивается хвост чалого жеребенка.

– Я лишь хотел сказать…

– Я знаю, что ты скажешь, Гидеон.

Жеребенок, встревоженный вторжением незваных гостей, зашуршал копытами по соломе.

– Ты ложилась под других, так какая разница?

Пауза. Потом:

– Я оставлю его.

– Я мог бы тебе помочь.

Брайди не видела лица Гидеона, но по его голосу поняла, что оно изображает: голубоглазую искренность.

– Мама не потерпит в доме еще одно внебрачное отродье отца, – тихо произнес он.

Тишина. Доносилось только едва слышное сопение жеребенка.

– Давай, я быстро. Почувствовать ничего не успеешь.

Элайза – ибо в конюшне с Гидеоном была Элайза – что-то сказала, да так тихо, что Брайди не уловила слов. Потом приглушенный вскрик, стук, будто что-то швырнули о стену.

Жеребенок испугался и выскочил из стойла.

Не отдавая себе отчета, Брайди схватила вилы и со всей силы ударила ими в стену.

Кошка-мать в страхе умчалась, бросив своих котят.

За стеной кто-то копошился, карабкался, торопливо выбежал из стойла, распахнул дверь конюшни. Стук каблуков по мощенному булыжником двору.

Брайди крепче сжала в руках вилы.

Жеребенок, она слышала, уже заметно успокоился. И больше ни звука. Брайди подумалось, что по двору бежали две пары ног. Что Гидеон погнался за Элайзой.

Она опустилась на колени, наклоняясь к отверстию между досками. Мимо прошел жеребенок, уже немного успокоившийся.

И вдруг темнота.

А потом – голубой глаз, во все отверстие.

Сентябрь 1863 г.

В Лондоне вверх по реке разносится слух. С Темзой происходит нечто странное: вода в ней не только поднимается – она становится чище, прозрачнее и спокойнее. И куда только подевались коварные подводные потоки и опасные приливные течения? Лодочники озадачены. Илокопатели тоже обескуражены. Стоят на берегу со своими шестами. У всех ноги посиневшие, глаза вытаращены, с недоумением смотрят на Темзу, которая утихает и становится глубже с каждым днем.

Чудеса, да и только.

Все, что когда-либо утонуло в реке, всплывает на поверхность. Причем не мертвые собаки и разбитые бутылки, а бесценные красивые предметы. У самой поверхности воды искрятся древнеримские монеты и языческие броши. Величаво поднимаются со дна мечи викингов. Нужно только подгрести к ним и схватить. Но, как они ни стараются, ни одному не удается овладеть этими восхитительными сокровищами. Стоит к ним приблизиться, как речные дары, мерцая, исчезают. В погоне за ними многие расстались с жизнью, ныряя за погружающимся вглубь богатством.

По утверждению некоторых лондонцев, поздно ночью они слышат музыку, которая несется от реки. Все сошлись во мнении, что это – хорал, исполняемый либо задом наперед, либо на иностранном языке – на греческом или итальянском, кто ж его знает? Вскоре эту музыку можно слышать на всем протяжении от Блэкфрайарса до Барнса.