Рашид выключил приемник.

— Почему бы нет?

Единственный раз в жизни Мариам про себя согласилась с мужем. Заставил же он их с Лейлой. Как миленьких.

— Здесь ведь не деревня, а Кабул. Здесь есть женщины-юристы, женщины-врачи. Женщины работали в правительстве.

Рашид осклабился:

— Сразу видно, что твой отец учился в университете. Очень уж ты нахальная. Таджичка, да еще городская, что возьмешь. А ты когда-нибудь уезжала из столицы, цветочек мой? Была в глубинке, на юге, на востоке, у границы с Пакистаном, видела настоящий Афганистан? Нет? А я видел. И могу тебе сказать: наша страна в основном так и живет. Или почти так. А ты не знала?

— Не могу поверить. Это все несерьезно.

— На мой вкус, то, что талибы сделали с Наджибуллой, куда как серьезно. Или ты не согласна?

— Он был коммунист! И шеф тайной полиции.

Рашид рассмеялся.

В его смехе читался ответ: в глазах талибов коммунист и палач, конечно, достоин презрения. Но его грехи едва-едва перевесят грехи женщины, нарушившей закон.

Лейла

Когда талибы всерьез взялись за дело, Лейле не раз приходила в голову жестокая мысль, что Баби вовремя умер. Происходящее раздавило бы его.

Люди с мотыгами ворвались в полуразрушенный кабульский музей и расколотили на куски доисламские статуи — те, которые не успели украсть моджахеды. Университет был закрыт, студенты распущены по домам. Картины срывали со стен и резали штыками, телевизоры разбивали. Все книги, кроме Корана, сжигали, книжные лавки были закрыты. Поэмы Халили, Пажвака, Ансари[47], Хаджи Дехкана, Ашраки, Бейтаба, Хафиза, Джами, Низами, Руми, Хайяма, Бедиля[48]обращались в дым.

До Лейлы доходили слухи, что людей, пропустивших намаз, волокли по улицам и силой вталкивали в мечети. В бывшем ресторане «Марко Поло» на Куриной улице теперь проводились допросы — из-за замазанных черной краской окон слышны были крики истязаемых. Специальные патрули разъезжали по городу на красных пикапах, высматривая, кто бреет бороду, и чиня расправу.

Кинотеатры тоже были закрыты — «Парк», «Ариана», «Ариуб»; будки киномехаников выпотрошены, ленты сожжены. Лейла хорошо помнила фильмы, которые они с Тариком смотрели в этих кинозалах, обычно это были индийские картины о разлученных судьбой влюбленных, он уехал в дальние края, ее насильно выдали замуж, проливаются обильные слезы, поются умильные песни, цветут поля, а любящим сердцам все никак не встретиться. Если Лейле на таком фильме вдруг приходила охота всплакнуть, Тарик всегда ее высмеивал.

— Интересно, что они сделали с кинотеатром моего отца? — сказала как-то Мариам Лейле. — Если от него, конечно, что-нибудь осталось. И если он не сменил хозяина.

Харабат, подлинный заповедник традиционной музыки в Кабуле, затих. Музыкантов избили, бросили в тюрьмы, их инструменты растоптали. Талибы наведались на могилу любимого певца Тарика Ахмада Захира[49]и несколько раз выстрелили в землю.

— Он мертв уже почти двадцать лет, — недоумевала Лейла. — Или они хотят убить его во второй раз?

Забот у Рашида в связи с предписаниями талибов почти не прибавилось. Велено отращивать бороду — он отрастил. Велено регулярно посещать мечеть — он посещал. Надо так надо. К талибам Рашид относился снисходительно, словно к сумасброду-родственнику, скорому как на веселье, так и на расправу.

По средам, когда зачитывались списки приговоренных к различного рода наказаниям, Рашид слушал «Голос Шариата», по пятницам ходил на стадион «Гази», где покупал себе «пепси» и глазел на публичные казни и экзекуции. Вечером в постели он с непонятной радостью расписывал Лейле, как несчастных хлестали кнутом, как рубили руки и головы, как вешали.

— Сегодня я видел, как один человек перерезал глотку убийце своего брата, — заливался Рашид, окутываясь клубами табачного дыма.

— Дикость какая, — содрогалась Лейла.

— Ты так думаешь? Это смотря с чем сравнивать. Советы убили миллион человек. Знаешь, сколько людей пало жертвой моджахедов за все эти годы в одном только Кабуле? Пятьдесят тысяч. Пятьдесят тысяч. Что перед этим несколько отрубленных рук воров? Око за око, зуб за зуб. Так говорит Коран. И скажи-ка, если кто-нибудь убьет Азизу и этого человека поймают, неужели ты не воспользуешься случаем и не отомстишь?

Лейла посмотрела на него с отвращением.

— Это я просто для примера, — ничуть не смутился Рашид.

— Ты такой же, как они.

— А интересный у нее цвет глаз, у Азизы-то. А? У тебя глаза не такие. И у меня тоже.

Рашид поскреб бедро жены своим корявым ногтем.

— Я вот что тебе скажу. Если мне придет охота — может, и не придет, но как знать, как знать? — я легко смогу вышвырнуть Азизу вон. Как тебе это понравится? А то отправлюсь к талибам и объявлю, что у меня имеются подозрения на твой счет. Этого будет достаточно. Как ты считаешь, кому они поверят? И что с тобой сделают?

Лейла отодвинулась в сторону.

— Хотя вряд ли я на это пойду. Не стоит, пожалуй. Но ты меня знаешь.

— Ты достоин презрения, — сорвалось у Лейлы.

— Как ты любишь швыряться словами! Терпеть не могу. Даже когда сопливой девчонкой носилась по улицам со своим калекой, все равно нос задирала. «Я такая умная, я столько книг прочла». И где он теперь, твой ум? Сильно тебе помог? Это я тебя спас от панели, а не твои книжки. И после этого я достоин презрения? А как ты думаешь, многие женщины в этом городе на все бы пошли, только бы заполучить такого мужа, как я? Да добрая половина. Убили бы, если надо.

Рашид перекатился на спину и выдохнул дым в потолок.

— Тебе нравятся громкие слова? Вот тебе одно такое: перспектива. Я изо всех сил стараюсь, чтобы ты «не потеряла перспективу», как пишут в газетах.

И он был совершенно прав. Вот что внушало Лейле наибольшее отвращение. До тошноты.

Лейлу тошнило всю ночь. И наутро тоже.