устроить? Вот и задумал Абиль этот аш, вот почему вспомнил он о Джаманкуле, вызвал его дух из забвения для того, чтобы ловчее обделывать свои дела, успешнее проводить свою политику.

Разгоряченные кумысом аксакалы дружно поддержали Абиля.

— Правильно! Хоть он и бедный, и скромный, Джаманкул — наш родич. Надо справить достойный аш.

— Это наш старинный обычай! Еще можем удержать камчу в руке, можем принять на себя и расходы на поминальный пир.

— Спасибо… Спасибо… — с дрожью в голосе говорил Тенирберди. — Кто почтит память усопшего, того да почтят живущие. Все смертны, в этом мире бессмертия нет. Все мы уйдем, каждый в свой час. Но не жаль умереть, если знаешь, что останутся после тебя достойные наследники. Да возрастет слава твоя, мой брат, благо тебе!

Абиль-бий добился своего. Кто скажет, что он плохо придумал? Приняв решение, аксакалы начали совещаться о том, когда и где провести аш, сколько юрт должен поставить каждый из родов, сколько скота пригнать на убой для угощения, как провести поминальную байгу и какие награды назначить победителям. Обо всем надо было позаботиться заранее.

Сарыбай сидел в юрте. Сидел молча, опустив плечи. На глазах у него зеленая повязка. Куда девался молодцеватый мирза-охотник? От него и половины не осталось. Зажили, превратились в безобразные темные шрамы раны на лице, нанесенные когтями беркута. Человека узнают по глазам — что он думает, что чувствует. А когда глаз не видно, даже не сразу поймешь, спит он или бодрствует, задумался о чем или просто так сидит. Так и Сарыбай. Но вот он расправил грудь, вздохнул тяжело и начал прислушиваться. Где-то неподалеку от юрты играли ребятишки, и Сарыбаю хотелось узнать каждого по голосу. Он слушал и слушал, молча, сосредоточенно… Потом позвал:

— Суюмкан!

— Здесь я, сижу рядом с тобою, отец моей дочки, — откликнулась жена.

— Дай-ка… — и Сарыбай протянул руку.

Суюмкан знала, о чем он просит. Комуз. Суюмкан поднялась, сняла комуз с кереге[48].

— Отец Кундуз… — начала было она и запнулась, и так остановилась у стенки, не отдавая Сарыбаю инструмент.

— Ну?..

— Давай поговорим немного, отец Кундуз…

С тех пор, как Сарыбай начал понемногу поправляться, комуз стал его единственной радостью и утешением. Сарыбаю почти все время приходится сидеть на месте, от этого затекают ноги, немеет шея. Даже губы, кажется, утратили подвижность оттого, что он подолгу молчит. Раскалывается от боли, горит огнем голова от постоянно сдерживаемых рыданий. Рвется наружу крик, и так хочется отбросить, уничтожить черную завесу, опустившуюся перед глазами. Он задыхается, точно рыба, выброшенная на берег. Где выход? Где взять силы? Сломленный судьбой, он только и может тяжко вздыхать. Тоска растет и переполняет сердце… И тогда приходит на помощь комуз.

Сарыбай не ответил жене и снова протянул руку за комузом.

— Ну что ж, соколятник, — сказала тогда Суюмкан, стараясь, чтобы голос ее звучал весело. — Сыграй тогда что-нибудь хорошее, хотя бы песню о кочевке[49].

Сарыбай согласно кивнул и заиграл, но мелодия, сложенная весело и задорно, под его пальцами вдруг зазвучала жалобно и тоскливо. Не о веселых сборах на кочевку пел комуз, а о горе, разлуке, об отчаянии человека, неожиданно упавшего в бездну. Суюмкан слушала, слезы текли у нее по щекам, она отирала их рукавом, а когда Сарыбай кончил, заговорила опять нарочито бодрым голосом, чтобы муж не догадался о ее слезах.

— Отец Кундуз, ты совсем не так сыграл?

— Почему не так?

— Разве так играют эту песню? У тебя грустно получилось…

Сарыбай снова вздохнул.

— Как, ты говоришь, получилось?

— Да грустно очень.

Сарыбай задумался, потом спросил:

— Где Кундуз? Что-то я не слышу ее голоса.

— Ушла с подружками к роднику.

— Поиграть?

— Да нет, по воду пошли.

Сарыбай повернул голову, как птица, которая услышала далекий шум.

— Э, Суюмкан… — сказал он тихо-тихо, горько покривив рот.

— Да, отец Кундуз!

— Ты снова плачешь?

— Нет, отец Кундуз!

Сарыбай дотронулся до щеки Суюмкан.

— Зачем ты говоришь неправду слепому? Плачешь ведь…

Суюмкан прижала руку Сарыбая к своему лицу, горючие слезы полились потоком.

— Перестань, Суюмкан… Я-то считал тебя умной женщиной! Видишь, я уже смирился со своею судьбой, а ты все оплакиваешь мое несчастье, все не хочешь смириться. Так, видно, бог судил мне, что поделаешь. Не плачь! Тяжко мне, когда ты плачешь, пойми это, Суюмкан.

— Хорошо, хорошо, отец Кундуз. Я больше не буду. Смириться мне трудно, отец Кундуз, трудно смириться с тем, что ты потерял глаза…

— Смирись. Подумай о дочери. Надо беречь ее, не показывать ей наше горе, не то девочка падет духом.

Суюмкан успокоилась, утерла слезы.

— Ну вот так! Крепись… Кто поможет нам, если мы сами не поможем себе?

И Сарыбай снова заиграл на комузе, но на этот раз старался, чтобы мелодия звучала бодро и радостно.

— Ежели несчастный только и станет твердить, что о своем несчастье, где ему взять силы? — говорил он весело. — Я попал в беду, но не хочу все время помнить о ней, Суюмкан. На мое счастье, у меня есть ты и дочка.

Гнедой конь Сарыбая был настоящим скакуном. Сарыбай его попусту не гонял, в кокберы [50] на нем почти не участвовал, а седлал только в особо торжественных случаях, пускал на большую байгу. Охотник потерял зрение, потерял собаку, беркута, потерял и коня. На гнедом разъезжал теперь по любой житейской необходимости Мадыл.

Сарыбай, задумавшись, вспоминал гнедого с его красивой маленькой звездочкой на лбу. Слепой охотник поднялся, Суюмкан поддержала его под руку.

Они вышли из юрты.

— Солнце садится? — спросил Сарыбай.

— Да.

— Жар ослабел… — негромко, почти что про себя говорил Сарыбай. — Вот-вот, должно быть, перевалит солнце через гору… А где гнедой привязан?

Суюмкан отвела мужа к столбу, к которому привязан был конь. Гнедой заржал — то ли узнал хозяина, то ли корму просил. Сарыбай протянул обе руки, ласкал коня, как отец ласкает ребенка. Гладил, почесывал за ушами, приговаривая: "Дорогой ты мой… как ты? Здоров?" Провел рукой по спине, по крупу.

— Рабочей скотиной стал… отощал…

Мадыл, который, пользуясь последними светлыми минутами дня, сидя у порога юрты, чинил чокои, сказал виновато:

— Много приходится ездить на нем. Кожа да кости…

Суюмкан махнула рукой:

— Не все ли равно, худой или гладкий? Ему не на скачки, можно верхом сесть — и ладно!

Сарыбай усмехнулся, обеими руками дернул коня за хвост.

— А он сильный. Хотелось бы мне пустить его на скачки. А почему бы и нет? Мой гнедой не раз выигрывал байгу