ММ+АД

14 ФЕВ

Взяв в руку камень, я опустилась на колени возле скамьи, а в это время где-то на другом конце света ты лег в последний раз. Часы ударили полночь; я начала соскребать свои инициалы с дерева. Без раздражения. Без злости. Без слез. Совершенно спокойно. Почти с нежностью. Но знаешь, Стью, мне было приятно видеть, как они постепенно исчезают.

Искренне твоя,

АЛИСА ДЖОНС

Бар в Южной Америке

11 февраля

Птичья девочка!

Это попугай виноват в том, что я пишу письмо. Во всяком случае, мне кажется, что он – попугай. Когда не разбираешься в птицах, трудно угадать. Будь ты здесь, ты бы расхохоталась, как ты это умеешь, и сказала бы: «Попугай?! Арон, да это же…»

Ох.

Мои познания в орнитологии настолько бедны, что я даже представить не могу, какую еще птицу с разноцветными крыльями можно держать в клетке для увеселения посетителей. Но только не этого посетителя. О, нет! Этот посетитель не может видеть птиц за решеткой – ему сразу приходит на ум одна девочка, которая обожает звук свободы.

Я сейчас в Боливии, в городишке под названием Рурренабаке. Сижу, выпиваю. Ты, может быть, воображаешь, что я тяну пиво из корявого бочонка, в баре-самостройке под крышей из пальмовых листьев, на золотом пляже, в окружении местных парней. Давай-ка я тебе сразу объясню: сижу я на самом обыкновенном пластиковом стуле, за самым обыкновенным пластиковым столом, в обыкновенном придорожном баре, и рядом два пьяных англичанина соревнуются – кто быстрее сумеет прорыгать алфавит. Любопытное, доложу я тебе, состязание. Мистер Стаббл только-только добрался до буквы «F», а мистер Болд уже достиг головокружительной высоты буквы «N». «N»! Одной отрыжкой! Неудивительно, что они так шумно радуются.

Смотрел на них и, ей-богу, чувствовал себя как дома, в Йорке. И в Эквадоре было то же самое. Даже во время путешествия по отдаленнейшей части Анд все было знакомо. Взять хоть ту семью, что пустила меня пожить на пару дней. Поначалу, когда вошел в их горную хижину, я решил, что они другие. Такой одежды, как на них, я в жизни не видывал, и говорили они на диковинном языке, даже не по-испански. Ни тебе интернета, ни даже электричества, и значит, не узнать, что творится в мире, – меня это вполне устраивало.

Вместо кровати у меня был ворох грубых тряпок в углу продуваемой насквозь комнаты. Когда я бросил на пол рюкзак и выглянул в окно, я увидел, как хозяйка хижины голыми руками убила курицу. Было понятно, что она проделывала это тысячу раз – ухватила курицу за ноги и – раз! – одним движением свернула ей голову, а сама смеялась, глядя на ребенка, что играл в камушки у ее ног. Оно, конечно, так – курица не птица, как паук не насекомое, но как бы то ни было, готов поклясться, ты пришла бы в ужас. Я тоже. Но пойми меня правильно: я был рад почувствовать ужас. Здесь я столкнулся с чем-то абсолютно новым, незнакомым, непонятным – у меня буквально отвисла челюсть. Родной дом был где-то на другом конце света, а может, и на другой планете. Мама, Макс, ты – ваши образы как-то потускнели, стали расплывчатыми, начали стираться из памяти. Мне это и было нужно, потому что помнить все – боль невыносимая.

Ну так вот. Немного погодя этот краснощекий малыш (я таких румяных еще не видал!) встал на четвереньки, уцепился за материнскую юбку, выпрямился и встал, качаясь, на пухлых, нетвердых ножках. Мать бросила курицу и, присев на корточки, ласково взяла малыша за ручки и попятилась назад. Малыш заковылял за ней. Мать улыбалась, и малыш улыбался во весь рот, потом появился папаша и тоже широко улыбался и что-то взволнованно говорил жене. Я, конечно, не знал ни слова на их языке, но мне и так было понятно, что они говорят:

– Ты только посмотри на него! Ну надо же! Ой, осторожнее! И кто тут у нас такой молодец?

Малыш доковылял до матери и плюхнулся в ее объятия. Она крепко прижала его к себе, а отец поцеловал обоих в макушки и вернулся в дом. Я аж охнул от разочарования – до того все было знакомо. Люди. Мы все одинаковые. И никуда от этого не уйдешь. Не важно, кто ты – лысый англичанин, рыгающий алфавит, или горянка, играючи убивающая куриц в родных Андах. Не важно, на каком языке ты говоришь, какую носишь одежду. Некоторые вещи не меняются нигде, никогда. Семьи. Друзья. Влюбленные. Они одинаковы в каждом городе каждой страны на каждом континенте планеты.

Я хочу, чтобы ты, Птичья девочка, нашла свое место среди них. Ты – самая жизнерадостная, самая живая, самая красивая из всех, кого я знаю; девочка, которая пишет о Бэззлбогах и творит радость при помощи круассанов, – такая девочка заслуживает того, чтобы жить. Перед отъездом в Южную Америку я заходил к тебе в библиотеку. Бог его знает, что я собирался тебе сказать, но пришел, увидел, как ты расставляешь книги по полкам, и передумал. Ты стояла спиной ко мне, а я все равно видел, что ты расстроена. По тому, как ты двигалась, как поднимала книги, будто они тяжелые-претяжелые. И то и дело замирала на месте, вздыхала – плечи у тебя поднимались и опускались. Я и сам так тысячу раз вздыхал после той ночи у реки. И чувствовал то же самое. Груз печали на сердце. Гложущее чувство вины. Отчаянное желание скрыться от любопытных взглядов, остаться одному. Какая-то женщина подошла к тебе, спросила о книге. Ты не улыбнулась и едва перекинулась с ней парой слов, просто слабо махнула рукой в сторону винтовой лестницы. Как мне хотелось подбежать к тебе, взять за руку, чтобы она стала сильной, заглянуть в твои глаза, умоляя забыть о том, что случилось, и жить дальше!

Не подбежал, конечно. Заговори я с тобой, стало бы только хуже – ты вспомнила бы то, о чем так хотела забыть. А кроме того, я знал – стоит мне подойти к тебе, и я сломаюсь, захочу обнять тебя, избавить от боли, сказать, что я люблю тебя. Потому что я люблю тебя, Алиса, очень люблю.

Короче, я только шепнул «прощай» и двинулся к выходу. И еле осилил эти пять шагов до двери. А когда подошел к тому месту, где мы поцеловались под дождем, встал и стоял до бесконечности, и вспоминал, как пылали твои губы под моими губами, и как это было неправильно, но как хорошо. А потом я ушел.

Само собой разумеется, я никогда не отправлю тебе это письмо. Во-первых, это было бы нечестно, а во-вторых, я боюсь, что чужой прочтет его и откроет правду о том, что произошло между нами троими. Когда письмо будет закончено, я разорву его и выброшу, так же, как все предыдущие. А когда вернусь в Англию и снова увижу тебя – когда бы это ни случилось, – я не стану мешать тебе жить своей жизнью. Ни словом не обмолвлюсь о том, как сильно я люблю тебя, о том, как страшно мне остаться без тебя, как я прячусь от всех, потому что никто никогда не сравнится с тобой… Я просто-напросто отпущу тебя. «Когда любишь по-настоящему, идешь на любые жертвы», – говаривал мой папаша. Так оно и есть. Я хочу, чтобы память о Максе не спутывала тебе крылья, а значит, ты должна забыть и меня.

Мистер Стаббл и мистер Болд ушли. Темнеет. Машин на дороге поубавилось. В баре только я и попугай в клетке под замком. Ты так жить не будешь, Птичья девочка. Во всяком случае, не будешь так жить из-за меня. Расправляй свои сильные крылья. Лети!