В тюрьме я фантазировал, могла ли моя жизнь сложиться иначе. Я вспоминал поступки и слова, прихотью своей менял слова и поступки, мысленно не делал то, что сделал, а делал то, что надо было сделать. Я знакомился с другими людьми и не знакомился с теми, с кем был знаком, я менял профессии, времена, города и даже страны. И каждый раз, распутывая свою жизнь, я убеждался, что в лучшую сторону ничего бы у меня не изменилось. После Борькиного расплющенного пальца моя жизнь не могла сложиться иначе ни при каких обстоятельствах.

С седловины бараки были едва видны, и я не боялся случайного взгляда. Да, я не хотел, чтобы меня видели. Обживутся, и от нечего делать кому-нибудь придет в голову мысль поохотиться. А охотиться тут не на кого, и кто-нибудь вспомнит, что видел, как некий колонист ушел в горы, и все обрадуются, на людей интереснее охотиться, чем на зверей или птиц.

Я вытянул руку и закрыл бараки большим пальцем. Раз — и нет их. Мне радостно было, что я ушел от людей.

Дождь перестал, солнце пригрело, лучи пробили и высушили тучи.

Я остановился у подножия светло-серой горы. Снял куртку, открыл солнцу болезненную свою грудь, посиневший от ушибов живот. Я хочу загореть? Почему бы и нет. Лето, солнце светит, буду загорать. Но оказалось, что возле горы солнце как будто не тепло излучает, а холод. Я надел куртку. Сел на камень. И понял, что не гора это, встал побыстрее. Повернутый к солнцу язык ледника присыпался пылью и камешками и выглядел как обычная гора. Но когда я пнул сапогом по краю, обнажился рыхлый лед.

Я обошел язык и поднялся на настоящую гору. И пошел по гребню. Идти было легко, как будто по тропе.

Слева пыталось спрятаться за тучами и дождями бесконечное море, справа, сколько глаз видит, были такие же бесконечные и такие же страшные горы, а впереди выпустил навстречу мне пыльные языки высоченный, приползший из середины острова ледник.

Я опустил мешок и, как в камере Белого Лебедя, поочередно завел ладони на затылок, до локтевого хруста согнул и разогнул руки, вытянул правую, потом левую. Но в камере, в тысячный раз проделав заученное движение, я дотрагивался до стены, а сейчас мир раздвинулся.

Мир был хоть и страшен, но бесконечен.

И я улыбнулся.

Я больше никогда не буду сутулиться в тесном пространстве, никогда не буду стоять жалким раскорякой у стены и ходить пингвином по продолу. Я был почти счастлив.

На склоне я увидел нечто совершенное и неправдоподобное. Среди мхов расцвел колючий цветочек — возле валуна, на солнечной стороне приютился. Я встал перед цветочком на колени, понюхал его, поцеловал, почувствовал губами и щекой. И, извинившись перед ним, откусил от стебля, стал жевать, не замечая колючек, проглотил. Потом откусил и стебель и тоже прожевал и проглотил.

Я полной грудью вдохнул соленый даже на горе воздух, лег, обнял стылый влажный камень.

Солнце скрылось, и сразу стало холодно.

Вокруг все было мерзлое. В бараках теплее, да. Но и в бараках, я знал, холодное тело не отогреть. Мышцы и кости запоминают холод, привыкают к холоду и никакой баней эту память не уничтожить. Доживу до зимы, буду думать, может быть, пойду в колонию. Но не останусь там, наберу мешок перфорированных брикетов и опять уйду.

Я огляделся. Что выбрать для жизни, горы или морской берег?

В горы идти не хотелось. В расщелинах легче спрятаться от ветра и дождя и тихо там. А на берегу прибой шумит и одежда будет всегда сырая. Но меня тянуло на простор.

И я спустился к морю.

Из трещины в леднике вытекала речка — неширокая, но глубокая и быстрая.

Я хотел подняться вверх по течению, но камни были скользкие, и лед между камней дырявый, рушился, едва наступишь.

Пить захотелось. Наклониться не смог, слишком высоко.

Нашел низкое место, достал котелок, черпанул воды.

Вода была такая холодная, что я ее целовал и лизал, а не пил, хватал понемногу губами, лакал, как зверь. Зубы у меня больные, чуть что холодное, и боль в череп ударяет, виски потом болят и глаза.

Вода оказалась мутной и невкусной и пахла битыми камнями, я не мог ее пить. А тюремную пил. Но разве тюремная вода вкуснее — ржавая, хлорная, тонкой прерывистой струей сочащаяся из старого латунного крана, или я привык к ней за 1108 дней? Если привык, буду отвыкать.

Выбрал валун поплоще, встал на него, снял куртку и перекинул через речку. Потом шапку, мешок. Звякнуло что-то, как будто разбилось. Вроде стекла не брал, а все равно надо было аккуратнее бросать. Улыбнулся новой заботе: у меня появилась собственность.

Снял штаны и сапоги. Перекинул. Белье если снять, не докину, легкое, надо мочить, а зачем мочить, если могу в белье в воду залезть.

Представил, что там, за речкой, — настоящая воля. И полез.

Ледяная вода схватила за ноги, поволокла. Я упал, ударился локтем, на четвереньках выбрался обратно на валун.

И захрипел, затрясся в ознобе. Бывает, задрожишь — ни руку не поднять, ни попрыгать. Это смертная дрожь. Измученное тело само знает последнее лекарство и лечит им, чтобы не перестало биться сердце.

Холодно, очень холодно.

И совсем я ослабел.

А мешок перебросил. И одежду. Хочу или не хочу, надо перебираться.

Решившись, я вошел в воду. На этот раз не торопился. Упаду, и другой попытки не будет, умру.

Я нажал ладонями на сердце. Вот так, вот так, еще шаг. Всё, перешел.

Я снял мокрое белье, надел штаны, носки, сапоги. Достал полотенце, растерся, полотенце пригодилось. Вот и тепло мне.

Пока растирался, увидел железку. Пошел, посмотрел. В скальной щели вместе с топляком и пластиковым мусором застрял проржавевший, но еще сохранивший остатки защитной краски сигарообразный поплавок от гидросамолета — с острым уступом на днище. Я выдернул его, нашел заводское клеймо, стер камешком ржавчину. Поплавку я обрадовался. Давний знакомый мой, у нас в летном училище был одноместный гидросамолет — старый, без мотора, его использовали для тренировок, мы по секундомеру залезали и вылезали из кабины: подбежал, левой ногой на поплавок, колпак открыл, отодвинул, подтянулся, правой ногой в кабину, сел, колпак задвинул. Я затолкал поплавок обратно в щель. Пусть лежит там, это его могила.

Между морем и отвесными скалами протянулась узкая галечная кромка. Конечно, во время прилива волны заливали ее. И во время шторма тоже.

Я не мог решиться, идти дальше или нет. Что, если кромка тянется на километры? Я пойду, буду искать подъем или бухту с пещерой, жаль будет возвращаться, пойду вперед, уйду далеко и не успею вернуться, прилив начнется или шторм, и я погибну.

Море работало, не уставало, каждой волной рушило, перекатывало камни, уносило стертую пыль. А вдруг море разумно? Но ума у него не хватает на все морское пространство, поэтому люди до сих пор об этом не догадались. Если я прав, тогда здесь, у Новой Земли, море умное и деятельное, да. И совсем глупое и бездельное оно там, где обволакивает пляжных лентяев. Вы скажете, в теплых морях тоже случаются шторма и огромные волны ломают теплоходы и смывают острова. А я скажу, что знал психов, у которых ума не хватало на 1-й класс коррекционной школы, а они ломали парты и краны срывали в школьном туалете и устраивали потоп. Умным я признаю море, которое работает, подтачивает ледники, накапливает в себе холод, и этот холод в конце концов спасет землю от глобального потепления. Надо Сипу спросить, что он думает об умном море. Или нет, не надо.