обогнув крепость Тедальда, начинает взбираться на холм, меж виноградников и бесконечных олив, пока, где-то на середине подъема, не упирается в неширокую колею. Там лежало, да и по сей день лежит наше небольшое имение: сворачиваешь с дороги на Теренцано и вверх по склону, за монастырем Сан-Мартино и большим загородным домом Герардини, горделиво именуемым ими Паладжо делла Роза, Розовым дворцом. А еще чуть дальше – вилла Фортини, нотариусов и советников Республики. Именно в этом имении я прожил первые годы жизни, поскольку матери моей, считавшей себя знатной дамой, лишь волею судеб вступившей в неравный брак с ремесленником из подлого сословия, невыносима была сама мысль вскормить нас, плоды своего чрева, грудью. Так что отец, целиком и полностью погруженный в работу, просто оставил детей кормилице Дианоре, жене фермера Гратты, которая при любой возможности совала мне сосок, не занятый ее собственным сыном, моим молочным братом Нуччо.

Там, под оливой, меня, до отвала накормленного по-прежнему сострадательной Дианорой, неизменно и заставал отцовский слуга, отправленный силком вернуть наглеца в мастерскую за очередной порцией целебной порки. Но это было уже не важно. Я в такие минуты разглядывал в полуденном небе облака, несущиеся над холмами за Арно. И мечтал о побеге.

Мысль о нем подсказали мне дяди Бардо и Данте, отцовские старшие братья, много лет назад оставившие деда и семейную мастерскую ради огромного куша, гигантского скачка в общественной иерархии: перехода из Младшего цеха в Старший, из столяров-краснодеревщиков в менялы-кампсоры, что считалось первой ступенью в карьере всякого подающего надежды банкира. Их имена не раз назывались в списке возможных кандидатов в совет могущественной Гильдии менял, а также на должности цехового гонфалоньера, приора и членов Совета общественного призрения, но безрезультатно, поскольку Бардо и Данте вечно не было в городе. По правде сказать, уезжали они как раз для того, чтобы заняться меняльным делом в городах, где процветали флорентийские торговцы.

Данте, например, совсем юнцом, еще в середине прошлого века, обосновался в Венеции, завел там семью и дом в приходе Сан-Кассиано, буквально в паре шагов от финансового сердца города, Риальто. Будучи forinsecus, сиречь иностранцем, он по закону не мог заниматься биржевой или банковской деятельностью, поскольку дело это предназначалось исключительно для венецианцев. Тогда Данте сделал все возможное и невозможное, чтобы заполучить гражданство и открыть контору легально. На его счастье, Венецию незадолго до того опустошила черная чума, и Большой совет, дабы вновь заселить город, постановил, что настало время aperire terram[57]. Это сделало возможным получение гражданства de intus[58], без учета ценза оседлости: претенденту, ведущему дела в сфере недвижимости и финансов, достаточно было простого зачисления в цех.

Данте незамедлительно этим воспользовался и, записавшись в кампсоры, уже 1 января 1359 года добился заветной привилегии.

Дядю Данте я встречал лишь однажды; мне тогда было лет десять, а он ненадолго вернулся во Флоренцию, чтобы уладить некие личные дела. Как же разительно он отличался от отца: платьем, манерами, игрушками, которые дарил нам, детям, даже языком, усвоившим танцующий венецианский ритм. И, конечно, рассказами о чудесах выстроенного на воде города, где возможным казалось абсолютно все. Больше я дядю не видел, поскольку вскоре по возвращении в Венецию он скончался. Но одной этой встречи оказалось достаточно, чтобы захотеть стать похожим на него, а не на отца. Я тоже решил уехать в Венецию. Отец был в страшном гневе, лупил меня, непрестанно грозил отречься, лишить наследства; и сегодня я могу понять его боль, ведь он предвидел, что в таком случае мастерская, пропитанная его кровью и потом, а прежде – кровью и потом его отца, закроется или, того хуже, перейдет в руки какого-нибудь чужака, а не родного сына.

Чтобы сбежать, я воспользовался самой прибыльной продукцией отцовской мастерской, шкатулками из слоновой кости. Разумеется, шкатулки не были отцовской монополией, он ведь и сам когда-то учился этому ремеслу у маэстро Джованни ди Якопо, работавшего на Бальдассарре Убриаки, аристократа, что, словно забыв о своем происхождении, стал банкиром. Принадлежать к Убриаки, или Эмбриаки, как их называли в Венеции, знатнейшему семейству Флоренции старых времен, ныне означало быть изгнанным и сосланным, поскольку все они до мозга костей принадлежали к гибеллинам. Данте Алигьери поносил их и даже поместил в Ад как ростовщиков, хотя и не назвав по имени, однако с изощренным коварством описав белую гусыню на красном поле, фамильный герб на кошельке, свисающем с шеи грешника. А самым блестящим из Убриаки был Бальдассарре. Не довольствуясь одним лишь зарабатыванием денег, он стал пускать прибыль на закупки, главным образом драгоценных бивней африканского слона, вновь начавших появляться в Европе, и на создание в Венеции мастерской по их обработке, вероятно, самой богатой и значительной во всем мире.

Когда я сказал отцу, что хочу поехать в Венецию в мастерскую Бальдассарре, который был нашим основным поставщиком слоновой кости и великолепно выделанных пластин из нее, он немного успокоился, втайне лелея надежду, что однажды я вернусь с опытом и знаниями, каких даже он сам не мог бы мне передать, и, став превосходным столяром, продолжу его дело. А окончательно сделало мой побег реальностью письмо от тетушки-венецианки, коротающей век в одиночестве вдовы Данте, поскольку она предложила мне комнатку в своем доме совершенно бесплатно, при условии, что я время от времени стану составлять ей компанию.

Те первые, самые трудные годы в Венеции потребовали от меня поистине героических усилий: но какая разница, если для меня, юнца, все вокруг пахло свободой, все казалось возможным. Проснувшись на рассвете от далекого звона Марангоны[59], сзывавшего служащих и ремесленников на работу, я носился взад-вперед по улочкам-калле, решая одновременно тысячу самых непредсказуемых задач, которые только мог взвалить на меня тип вроде парона Бальдассарре. И касались они не одной лишь мастерской, как, например, обязанность добывать образцы ценных пород дерева для шкатулок или следить за доставкой новых партий; нет, приходилось также таскать из конторы у Сан-Якомето-а-Риальто в контору на Сан-Марко пароновы векселя или выбивать из несчастных должников деньги, взятые под такие проценты, что устрашился бы даже еврей; наконец, мотаться по разным складам самой дурной репутации, передавая зловещим незнакомцам в капюшонах загадочные послания под сургучными печатями, содержания которых не знаешь – и лучше бы тебе его не знать, если не хочешь однажды ночью проснуться на дне канала. Поговаривали даже, будто парон Бальдассарре накоротке с Висконти, синьорами Милана, с которыми втайне от всех ведет переписку, а ведь они среди близких друзей Венеции или, скажем,