юношами и девушками, ночью, при полной луне, а я, прикрыв глаза, сразу представляю средь серебристых речных вод незрелое еще тело sestrionki.

А еще Катюша способна на настоящее чудо, каких в моей деревушке никто делать не мог. Поговаривали, будто это под силу только святым или монахам, руками которых водят сами ангелы: создавать образы, как на святых иконах. Мало-помалу она наполняет кухню фигурами, нарисованными углем или тем красным камнем, из которого здесь складывают дома: кошка, спящая у очага, хозяйская лошадь, туповатое лицо раба Дзордзи и даже лысая голова хозяина со знакомыми стеклышками на носу – если он такое увидит, непременно выпорет; а кроме того, невероятное сплетение цветов и растений, похожее на узелки, и странная лилия. Ну а святой образ она изобразить сможет? Девушка молча берет в руку уголек и несколькими штрихами набрасывает на штукатурке образ Пресвятой Богородицы, да будет она вовеки благословенна, той, что наверху, с покровом и распростертыми объятиями. У меня тотчас же наворачиваются слезы, и я начинаю благоговейно креститься. Какая же она счастливая, Катюша! Выходит, и ее рукой водит невидимый ангел!

Я, со своей стороны, учу ее всему, что должна уметь хорошая рабыня, и на всякий случай никогда не оставляю одну. Со временем там, где у Марии рвется из-под тюрбана копна черных волос, у Катюши, особенно если она, пыхтя, притащит два ведра воды, начинают проглядывать отрастающие золотистые локоны. Хозяин нас нисколько не пугает: он человек добрый, весь день работает, чтобы потом, удалившись к себе, повозиться с бумагой и гусиными перьями; но колдовство в его письменах нам не страшно, ведь я повесила над конторкой святую Влахернскую икону, которая уже прогнала озорных бесов, прятавшихся под кроватью и по ночам дергающих хозяина за ноги, отчего ему снились кошмары.

Катюше я о хозяине ничего не рассказываю и на вопросы о нем не отвечаю. Но, думаю, в душе она не может не задаваться вопросом, зачем это я вечерами, поужинав с ней на кухне и пособив со скромным ложем, всякий раз ухожу, оставляя ее одну и заперев дверь. Разумеется, она слышит, как тихонько шлепают по лестнице мои босые ноги и как потом скрипят половицы на втором этаже, в хозяйской спальне; наверняка уже поняла, что я с ним сплю. Но кто знает, что именно она там себе удумает? Может, что Мария – тайная супруга хозяина? Или переодетая рабыней княжна, которая по ночам обретает истинный облик и величие, но никому не может об этом рассказать? Или что-то еще? Чем вообще занимаются мужчина и женщина, когда возлягут вместе?

Жаль, конечно, что Катюша засыпает одна: может, ей бы хотелось спать со мной, так похожей на ее кормилицу Ирину, обнимать мое теплое, умиротворяющее тело…

Самый милый из подмастерьев-венецианцев – Дзуането: он всегда улыбается, останавливается с нами поболтать, но без всякого злого умысла. А еще, решив отчего-то, будто должен учить нас нежному венецианскому языку, терпеливо подсказывает нужные слова, исправляет ошибки в произношении, грамматике и синтаксисе. Раба-авогасса, Дзордзи, напротив, лучше не трогать: он словно дикий зверь, никогда не знаешь, что такому взбредет в голову. С ним лучше не оставаться наедине, не улыбаться и не оголять ненароком лодыжку или плечо, иначе не миновать беды; а Катюшу, как назло, так и тянет в конюшню, поскольку там живет существо, с которым она сразу же подружилась, – хозяйская серая кобыла: я не раз видела, как siestrionka обнимает ее, шепчет что-то на ухо и гладит гриву.

С Дзордзи Морезини, фактотумом и доверенным помощником хозяина, тоже нужно держать ухо востро, хотя и не как с беднягой-авогассом, а по иной причине. Морезини – хитрец и интриган, его лживые речи и слушать не следует. К тому же, стоит мне только, склонившись над корытом, начать выколачивать белье, он тут же прижимается сзади, давая ощутить твердость своего sramnogo uda, и не раз пытался сунуть руку мне под юбку, чтобы полапать голые ягодицы, пока однажды, получив увесистую оплеуху мокрой простыней, не растянулся в грязи прямо посреди двора. В остальном нас все уважают, поскольку знают, что мы – хозяйская собственность. Чтобы Катюша поняла, как это, я веду ее на склад и показываю мешки с драгоценными пряностями: вот видишь, клеймо на холстине? Тот странный знак, увенчанный крестом? Это символ хозяина, и никто не посмеет коснуться этих мешков, а тем более украсть их, потому что они – его собственность. Так же и с нами двумя, только рабынь, на наше счастье, не принято клеймить каленым железом, как лошадей или коров, но мы все равно что заклеймены, и это невидимое клеймо хоть немного защищает нас от других мужчин.

Катюша теперь каждый день сопровождает меня на рынок за покупками, как я когда-то сопровождала Ирину. Начав выходить за ворота склада, она понемногу узнает город, где оказалась, хотя и только в пределах венецианского квартала; дальше нам ходить запрещено. Хозяин, может, и добр, но строг и частенько берет в руки кнут: однажды даже я, рабыня днем, нянька ночью, успела его испробовать, когда пролила на драгоценный персидский ковер густое, словно чернила, и почти не отмывающееся вино. Вместе мы обходим главный ряд базара, то и дело останавливаясь у прилавков эмболов-венецианцев, и мне приходится не спускать с Катюши глаз, чтобы не потерять ее, оглушенную шумом и новыми впечатлениями: я ведь и сама поначалу была такой же. Иногда мы даже осмеливаемся выйти к воротам, пробитым в высокой стене, и молча разглядываем огромные лодки, длинные или пузатые, что доставили нас сюда.

А еще Катюшу вечно тянет в одно и то же место: на богатейший рыбный рынок, где она наслаждается удивительным зрелищем самых невероятных существ, сверкающих, переливающихся всеми цветами радуги на прилавках, а то и живых, вьющихся в больших лоханях: тогда они напоминают siestrionke гребенчатых осетров, плещущихся в реках ее родного края, или колдовских rusalok, которые грезились ей на мелководье. Выросшая в горах, Катюша и подумать не могла, что под темной морской гладью живет столько разных существ: она ведь, как и я, в то время знать не знала никакого моря.

Как-то раз, в конце января, поднявшись, по обыкновению, в мягких сумерках на второй этаж и раздевшись донага, я уже собираюсь было юркнуть постель и греть простыни, как вдруг обнаруживаю, что хозяин впервые за три года смотрит на меня, нарушив тем самым одно из неписаных правил, которые мы оба неукоснительно соблюдали: никогда не глядеть друг на друга. Он смотрит на меня, а значит,