муж которой, далматский купец, предоставил ей полную свободу действий, но не деньги. Вынужденная справляться сама, Паска направо и налево залезала в долги, которые, однако, скрупулезно отдавала с огромных барышей, приносимых ее искусством. Со временем эта сеть расширилась за счет других дам, обычно богатых вдов из аристократических семейств, доверявших ей деньги в качестве инвестиций, и прочих, которым она эти деньги ссужала. Невероятная женщина, цепкая, несгибаемая. Даже мне в те годы случалось оказаться у нее в долгу.

14 июня 1414 года я получил гражданство de extra[67] со свинцовой печатью и правом пятнадцатилетнего проживания в Санта-Марине, ограниченного разве что запретом на морскую торговлю, а два года спустя заключил с четырьмя партнерами четырехлетний pactum[68] о создании фабрики по отделению золота от серебра и аффинажа драгоценных металлов. Таким образом, в моем распоряжении оказалось аж две золотобитни, или, как их еще называли, златодельни: в одной, приобретенной на паях с банкиром Франческо ди Леонардо Приули, под началом маэстро Якопо Бональди трудились сразу четверо рабочих, четверо подмастерьев и несколько мастериц, которые, сидя по домам, пряли золотую нить; другой руководил маэстро Николо Муссолино. Несколько лет спустя, с 1424 по 1427 год, я взял управляющим все того же Доменико. Мы по-прежнему переплавляли металл для Монетного двора, предпочитая крупные, на сотни килограммов и тысячи дукатов, слитки серебра: можно сказать, распределяли депозиты клиентов банков Приули и Миорати с его партнером Николо Кокко.

К тому времени я уже стал именоваться bancherius in Rivoalto[69] или даже argentarius[70]. Между тем дефицит серебряных слитков только усилился из-за начавшейся войны между Венецией и Сигизмундом за контроль над Фриули, владениями Аквилейского патриарха, окончательно завоеванными Светлейшей к 1420 году. Сигизмунд в ответ перекрыл поток серебра, идущий из Центральной Европы, но я нашел способ обойти это препятствие, наладив отношения с банкиром Якопо Бомбени и его сыном Лодовико, тоже флорентийцами по происхождению, проживающими как раз во Фриули, а следовательно, имеющими возможность заполучить партию-другую драгоценного металла, проскочив между враждующими армиями.

При их содействии я вступил в контакт с сыновьями одного меховщика из Портогруаро, внезапно обретшими невероятное богатство и влияние благодаря их брату, патриарху и князю Аквилеи, его высокопреосвященству кардиналу Антонио Панцьере, который после бегства из своих владений преспокойно наедал бока при папском дворе, в то время как его братья, наградившие себя купленным титулом графов-палатинов, по-прежнему хозяйничали в опустошенном наемной солдатней Фриули. И случилось так, что в обмен на солидные вложения в предприятие и огромную партию серебра я в 1420 году оказался женат на племяннице патриарха, бледной, до смерти перепуганной девушке-фриуланке по имени Кьяра. Менее чем через год она подарила мне сына, которого я, как и обещал, ни минуты не сомневаясь, нарек именем благодетеля, без чьей помощи никогда не получил бы гражданство de gratia: разумеется, Себастьяно.

Бедняжку Кьяру я ни разу не видел, пока алчные родители и дяди не отдали мне ее в день свадьбы, однако всегда уважал, относясь с подобающим вниманием и даже состраданием. Вот только чувств к ней, любви у меня не было. До того времени я не заводил женщины, поскольку хотел оставаться свободным сам и не желал ограничивать свободу других. Я уже говорил, что никогда не считал женщин существами низшего порядка, напротив, всегда восхищался их внутренней силой, умом, смекалкой, намного превосходящими, как я бесчисленное множество раз имел возможность убедиться, наши, мужские.

Прочитанный еще мальчишкой «Декамерон», рукопись которого, если верить отцу, подарил ему сам автор, собственной рукой украсивший ее изысканными рисунками, стал для меня лишь подтверждением интуитивно понятного факта: там, в «Декамероне», были настоящие женщины, а не бесплотные ангелочки вроде монны Биче и монны Лауры, о которых грезили поэты. Ведь даже поэты, когда хотят по-настоящему заняться любовью, бегут к существам из плоти и крови, монне Боне и монне Пиппе. Однако же в «Корбаччо» и «О знаменитых женщинах»[71]я читал истории прямо противоположного толка и, не желая становиться хозяином женщины, решил также не становиться и ее рабом, а посему ограничивался лишь регулярным посещением района Кастеллетто, что лежит сразу за Сан-Якомето, поскольку между большими деньгами и древнейшей профессией всегда существовала тайная связь. У моста Риальто есть несколько старых, жмущихся друг к другу высоких домов, выходящих на Гранд-канал; тесные домишки на еще более тесных улочках, входы в которые охраняет, а по вечерам и закрывает стража, блюдущая общественную мораль и благовоспитанность. Как-то в субботу, увидев там девушку в ярко-желтом наряде и под вуалью, идущую к мессе в церковь Сан-Маттео, я последовал за ней и с тех пор, вот уже более пятнадцати лет, продолжаю ее посещать.

Ее звали Луче, именно так, Луче, а не Лючия. До чего же роскошная женщина! Когда она принимала меня в своей комнатке на верхнем этаже, ее глаза загорались, словно звезды. Золотой цехин – и оба мы свободны делать, думать и говорить все, что нам заблагорассудится. Какой красивый был у нее голос, как чудесно она пела, аккомпанируя себе на лютне! Я все ей рассказывал, во всем доверялся. Только мне она дарила право тайком оставаться на ночь, когда стража закрывала ворота Кастеллетто. Лестница, располагавшаяся между ее огромной, занавешенной пологом кроватью и расписным столиком с золоченым зеркалом, вела из комнатки на альтану[72], где она развешивала для просушки белье, широкие белые простыни и короткие рубахи почти прозрачного шелка.

Луче безумно любила слушать, как я пересказываю вычитанные в книгах истории о девах-воительницах, принцах, рыцарях, любви и мечах, невероятных обманах или даже просто шутки. Говорила, что мой забавный венецианский с явным флорентийским акцентом придает мне еще больше очарования, и, случалось, не дав закончить рассказа, требовала начать сначала. Прекрасно сознавая свое положение, она ни о чем меня не просила; лишь однажды поверила свою мечту: оставить такую жизнь, родить от меня дочь, – но после уже не вспоминала об этом. Оттуда, с альтаны, я летними вечерами, после занятий любовью, не раз созерцал видневшийся меж широких труб в широкополых шляпах, как у византийских князей, Большой канал и все крыши, все колокольни Венеции. О бедной Кьяре и маленьком Себастьяно я, к сожалению, в такие моменты совсем не думал.

Казалось, дела идут все лучше. Венеция процветала под мудрым руководством старика-дожа Мочениго, который не только завоевал Фриули, но и нацелился на другие материковые земли. Он восхвалял империю, построенную на деньгах, а следовательно, действовал в моих интересах. Женившись на дочери графа-палатина, я и сам