— И она сыграла? — спросила я, хотя уже знала ответ.

— Наверное, да, — подумав, ответил Олег. — Я очень хорошо помню тот день, незадолго до Нового года, когда тетя Китя приехала к нам, и она была снова той прежней, веселой и радостной. Привезла подарки, шутила, смеялась, а когда пришел папа, она вдруг стала серьезная, поклонилась ему до земли и сказала: «Спасибо тебе, Митенька! Ты меня спас! Это было такое счастье!» А папа только отмахнулся и сказал: «Китенька! Я твой друг, как же я мог тебе не помочь? Авось там, — он показал пальцем вверх, — мне, многогрешному, это зачтется!» Мне было одиннадцать лет, и я мало что понял, а когда попросил маму объяснить, что все это значило, она велела мне забыть обо всем и никогда никому ничего не рассказывать, а то у папы будут большие неприятности.

— А ты какого рода рождения? — спросила я.

— 77-го, — машинально ответил он. — Я испугался и, конечно, молчал. И тетю Китю я с тех пор больше не видел. Я как-то спросил маму, где она, и та ответила, что уехала навсегда. Тут я вспомнил, как тетя Китя говорила, что вот если сыграет еще раз, то и умереть можно, и решил, что она умерла, а мне об этом не говорят, чтобы не расстраивать. Только неприятности все равно начались. Осенью следующего года мама с папой стали потихоньку перевозить к нам свои вещи из той, служебной квартиры, потому что их институт было решено закрыть. А к Новому году они совсем переехали и стали искать работу. Только тогда многие предприятия закрывались, и это было очень трудно. Я помню, как мама ругалась с папой, говорила, что какой-то Пивунов выжал его как лимон и выбросил. А папа объяснял, что тот хотел взять его с собой на новое место работы, но у него не получилось. Вообще-то я эту фамилию и раньше слышал, мама постоянно твердила, что папа, как раб на галерах, вкалывает, совершает открытия и изобретения, а ордена и госпремии за это получают Пивунов и его прихлебатели. Он им и кандидатские, и докторские диссертации пишет, а они ему крохи с барского стола бросают, как подачки. А папа ей на это только отвечал: «Леночка, но нам же хватает».

— К сожалению, это достаточно распространенная практика — и была, и осталась, — заметила я.

— Ладно, чего уж теперь об этом, — печально сказал Нестеров. — А Пивунов у нас появился где-то через год и сказал, что пробил папе для начала ставку лаборанта, а потом он что-нибудь придумает. А мама его к папе даже не подпустила, кричала, что они выбросили папу на помойку, а когда поняли, что без него у них ничего не получается, прибежали обратно звать и не постеснялись предложить место лаборанта. Пивунов пытался ей объяснить, что это не от него зависит, а она его и слушать не стала, только что по лестнице не спустила. Папа был ученый, он себя в ином качестве не представлял, а вынужден был работать дворником.

— Он был химиком? — спросила я и объяснила: — Роман Давидович сказал, что он некоторое время работал в школе учителем химии.

— Папа был биохимиком. И, знаете, я уверен, что он согласился бы пойти работать даже лаборантом, чтобы заниматься любимым делом, но он уступил маме, как уступал всегда. А вскоре после этого он пошел рано утром чистить снег во дворе, и там с ним случился инфаркт. Он упал и довольно долго пролежал на земле, пока его нашли, позвали маму, вызвали «Скорую». В результате был не только инфаркт, но еще и пневмония. Спасти папу не удалось. Мама обвиняла в его смерти себя, я думаю, у нее и рак-то начался оттого, что она себя изгрызла. Когда его обнаружили, она сказала, что это ей расплата за папину смерть, и запретила что-либо продавать, чтобы ее лечить. Сказала бабушке с дедушкой, что ее они все равно не спасут, только деньги зря потратят, а им еще меня поднимать. Понимаете, у них там, в этом их закрытом институте, были очень большие зарплаты, пайки продуктовые — вообще снабжение очень хорошее. А жили мы довольно скромно, потому что мама все лишние деньги в золото вкладывала: кольца, серьги, цепочки. Вот когда ее не стало, бабушка все это продавала, и мы на это жили. Дядя Рома с тетей Любой и дядя Володя помогали нам чем могли. А сейчас бабушки с дедушкой уже нет, я один остался.

— А после папы никаких документов, расчетов, схем, каких-то научных заметок не осталось?

— А ему не было необходимости что-то записывать — у него была феноменальная память. Иногда, когда они с мамой бывали в Москве в выходные, ему звонили с работы и спрашивали, что и когда было. И он, не задумываясь, отвечал, например: такого-то числа с такого-то по такое-то время проводился эксперимент такой-то, запись в журнале таком-то за номером таким-то. Кстати, меня об этом уже спрашивали.

— Кто и когда? — быстро спросила я.

— В четверг меня уже в конце смены начальник производства вызвал. Вообще-то за все время, что я на заводе работаю, такое было впервые. Я, конечно, пришел, а у него в кабинете какой-то мужик сидел. Начальник тут же вышел, а этот мужик мне такие же вопросы задавал. Скажите, это как-то с папиной работой связано?

— Ты этому мужику про Китю Вальдовскую сказал? — замерев от ужаса, спросила я.

— Нет, конечно, — даже обиделся он. — Я не знаю, чем папа помог тете Ките, но раз мама сказала, что у него могли быть из-за этого большие неприятности, я и тогда молчал, и сейчас ничего не сказал, потому что папина память для меня свята!

— Слава тебе господи! — с огромным облегчением выдохнула я. — И впредь молчи! А еще лучше — забудь об этом навсегда! А теперь вот что: у тебя есть машина?

— Есть, я на ней и приехал. Подержанную, конечно, взял, но руки-то свои, так что бегает. А что? Съездить куда-то надо?

— Да! И сделать это надо для того, чтобы никто и никогда не сказал о твоем отце плохого слова. А сейчас подумай и ответь: когда ты ехал сюда, за тобой хвоста не было?

— Все так серьезно? — обалдел Олег.

— Ты даже не можешь себе представить — как! — выразительно произнесла я.

— Не знаю, — пожал плечами он. — Я в этом не специалист.

— Ладно, неважно. Они все равно могли «маячок» навесить. Если твои телефоны слушаются, то они знают, что ты приехал к давнему другу своих родителей по весьма уважительному поводу — часы чинить, а они, как оказалось, ремонту не подлежат. Так всем и отвечай, кто бы ни спросил. Но на всякий случай за руль сяду я — у меня класс вождения выше. Только как бы мне замаскироваться?

— У Любаши парики были, — неожиданно раздался из-за двери голос Левина, а там и он сам появился. — Когда у нее после химиотерапии волосы выпали, она их носила.

— Подслушивали? — укоризненно спросила я.

— А что вы хотели? Чтобы я ребенка вот так взял и неизвестно во что впутал? — удивился Роман Давидович. — Я потому и позвонил, чтобы вы здесь у меня на глазах поговорили.

— И на ушах! — иронично добавила я. — Давайте сюда парики! А сверху накинуть ничего не найдется?

— У Любаши была шаль, очень красивая и, к счастью, синтетическая, так что моли она не понравилась. Сейчас я все принесу.

Не прошло и двадцати минут, а меня уже невозможно было узнать: яркая блондинка в темных очках с не менее яркой шалью на плечах, которую я скрепила впереди английской булавкой, отстегнутой Левиным от своего халата.