Правитель пришел в Великий Храм Иссеи, пришел, как паломник, одетый в простой балахон и кожаные сандалии, покрытые пылью дорог. Но смирение его было притворным, а глаза пылали жадностью, когда жрецы открыли Черную Корону, показывая ее поклоняющимся. И Кэсэф заявил у жрецов Храма отдать чудотворную вещь ему, вызвав этим требованием ужас и смятение. Когда же жрецы отказали правителю в безумной просьбе его, Кэсэф призвал Стихии и сражался со жрецами за Корону, сражался беспощадно и долго, победив их всех своей огромной силой.

Когда же Кэсэф надел Черную Корону Иссеи, безумие проникло в него, сжигая мозг, иссушая тело. Ведь никто из смертных не мог пользоваться тем, что принадлежит богине. Просто не достало бы сил.

И тогда пришли наги, уводя с собой безумного императора, а Иссея с неба обратила на Либию гневный взор, требуя вернуть Корону в Храм и угрожая словами, от которых сердце пронзали жаркие иглы. Многие пытались исполнить волю богини, но никто не смог одолеть Кэсэфа, за которым была безмерная сила и воинство безжалостных нагов. Только зря умирали отважные, лучшие из либийцев, даже не сумев увидеть блеск Короны богини. Иссея отвернулась от некогда возлюбленной страны, переполненная гневом и смертельной обидой. Перестали идти дожди, уходила вода из рек, обнажая каменистое дно, и начала желтеть трава на лугах. Листва с деревьев облетала, высыхая, не коснувшись еще земли. Злое солнце смотрело с бледного неба, словно чистая лазурь небес была обожжена гневными лучами. Даже облака не появлялись, чтобы пролить каплю воды на трескавшуюся землю.

И поклялась Дарующая Жизнь, что будет так до тех пор, пока не вернут ее Черную Корону на алтарь Великого Храма.

А Кэсэф в самом сердце Либии строил город, тот город, который должен был стать оплотом его могущества и славы, но стал лишь знаком безумия. Наги помогали ему, склоняясь покорно как слуги. Змеетелые ходили по пустеющим города и селениям, хватая когтистыми лапами людей, обращая их в жалких рабов и ведя вереницами в каменоломни. Кэсэф же не замечал ничего, одержимый мечтой о великом городе — городе Кара-Маат. Все мнилось ему, что станет он богом, всемогущим и бессмертным, как только Кара-Маат будет построен.

Страна же совсем разваливалась. Пески засыпали дороги, не было на них ни звонких колесниц гонцов, ни тяжелых, богатых караванов. Даже в славном Намфете забыли, что рядом есть любимая некогда богами Хемифия, щедрый Аднохор и Гефахас — песок и печаль лежали на улицах их, площадях, под портиками храмов. Варвары насмехались над великой страной, умирающей из-за безумия и жадности правителя. Но Кэсэф не замечал ничего, продолжая строить проклятый город, в стенах которого будет жить только смерть.

Посреди Кара-Маат Кэсэф заложил храм, который должен был стать храмом нового бога — его самого, кровавого хозяина Короны Иссеи.

Он строил храм из черного мрамора, и наги, пришедшие к нему, помогали складывать ступени к вершине его безумства. Они украшали храм золотом и драгоценными камнями, принесенными из покинутых городов Либии, а маги Кэсэфа писал на стенах рунные знаки. И были там руны Старшего Фрутарха. Руна Феу была выложена серебром, руна Уруз — сверкающими на солнце алмазами, руна Ансуз Ас из кровавых рубинов смотрела глазом Маро, руна Тейваз Тюр сияла синим огнем аютанских сапфиров, холодным, как сердце проклятого, руна Дагаз изгибалась черным гагатом, а руна Перт была выложена из изумрудов, напоминающих о боли зеленых трав, которые уже сожжены.

В одну ночь Кэсэф создал каменные статуи с человеческими головами и телами подземных уродов, поставив их около гробницы. Стихия Огня давала жизнь големам, и пламя превращало в черные хлопья любого, пытающегося войти в двери, расписанные алыми страшными знаками Ши.

Когда строительство храма было закончено, Кэсэф убил всех людей, служивших ему. Наги помогали творить казни, со змеиной негой лакая теплую кровь. Правитель снова не видел ничего, кроме своей пирамиды, только пальцы, вздрагивая, тянулись к черным алмазам Короны. Сама же Корона вросла в череп его, забирая последние остатки разума.

И никто бы не знал о сказанном, если бы ни один чудесно спасшийся раб. Дрожа от страха, он долго хоронился в дюнах, надеясь украсть достаточно воды и пищи, чтоб пережить дорогу под жестоким солнцем.

Видел он, как Кэсэф замуровал в стенах черного храма длинные лоскуты полотна и чаши с серым порошком. Видел он, как маг зажигал в золотых чашах благовония и читал молитвы неведомым богам. Слышал он, как Кэсэф призывал ужасную Сехмет и имя Меритсегер звучало вслед за именем Маро. Дым из чаш поднимался к бледному небу, свиваясь кольцами, рисуя непонятные знаки над желтым песком. На шестой день на глазах его Кэсэф вошел в храм, и големы сомкнули щиты, заслоняя дверь, расписанную знаками Ши. Больше колдун не вышел, запечатав вход своими заклятиями, против которых не мог устоять никто. Храм окружили огромные змеи, похожие на кольца черного жирного дыма, и их лоснящаяся чешуя скрипела, когда они ползали по песку. Все это видел жалкий никчемный раб. Бежал он оттуда, шел через пустыню, пытаясь выйти к Великой Реке, и не было у него ни глотка воды, ни куска лепешки. Солнце жгло его кожу, покрывая ее волдырями. Но он пришел к руинам Великого Храма Иссеи, упал к ногам ее, заливаясь слезами и шепча горькие молитвы. И повелела Дарующая Жизнь записать им виденное. Только не было у него сил…

Я, последний жрец Иссеи, оставшийся в этой несчастной стране, встретил его, умирающего на ступенях храма. На тех самых ступенях, к которым когда-то приходили за излечением и находили его. Но сейчас все, что я мог предложить несчастному, это чашку воды, набранной у разбитого бассейна. И он умер у меня на руках, рассказав о Кара-Маат, в котором проклятие и наше избавление.»

—Скажи мне, многоумная госпожа Пэй,— Голаф встал со скрипом с дивана и прошелся по каюте, разминая отекшие руки.— То, что записано здесь, может быть правдой?

—Магистр Варольд обещал, что в этой истории довольно много правды. И я, вспоминая кое-какие свидетельства Некомарха, пожалуй, соглашусь с ним,— она свернула пергамент и положила его на стол.

—Тогда, это очень интересная история. Если бы знать, где искать этот шетов Кара-Маат. Либийская пустыня огромна, и, наверное, за столько лет много неглупых людей пытались найти недобрую обитель Кэсэфа,— рейнджер прислушался к голосам на палубе.

За чьим-то хохотом послышался восторженный визг Бирессии.

Полное безветрие держалось третий день. «Фарилия» сонно дрейфовала в нескольких десятках лиг от Пернайских островов, торчащих на горизонте верхушками сизых скал. Медленное течение понемногу относило ее на запад. Вдобавок стояла такая жара, что даже боцман впал в унынье — лежал, повернувшись на бок, в тени под тентом и молча глядел на морскую гладь. Матросы, устроившись на циновках, играли без прежнего азарта в кости, вытирая грязными рубахами пот и с некоторым наслаждением вспоминая хладный ветерок, длинные сосульки на вантах, случившиеся очаровательным колдовством госпожи Пэй.

Голаф Брис почти не спал минувшую ночь: мысли, что Давпер уже в Ланерии и имел достаточно времени решить свои мутные вопросы, решить и отчалить к Карбосу,— эти мысли сначала навязчиво тревожили его, потом начали бесить. Рейнджер, взъерошенный, с мятым, будто после рьяной попойки лицом, выскакивал на палубу и долго смотрел на призрачную линию Пернайской гряды, за которой до Рохеса оставалось каких-то восемьдесят дразнящих лиг. А неф все стоял недвижимо в море, и небо было по-прежнему насмешливо-ясным. Потом Голаф возвращался в каюту, тихо, с шипением злого вильсского ветра ругался, хватаясь за рукоять меча, начищенного за вчерашний день и долгое утро до солнечного блеска.