Словом, тревожных симптомов было много, но ни один как будто не сигнализировал о смертельной болезни. И вдруг – революция, падение монархии, новая власть и новая, совершенно небывалая жизнь. Потрясенный Василий Розанов напишет: «Русь слиняла в два дня. Самое большее в три. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего»[436].

«Слиняла» Российская империя, рассыпалось великое государство, созданное потомками Ивана Калиты, русскими великими князьями и царями, дворянами, казаками, купцами, торговыми мужиками, землепашцами, «боярами честными», «вельможами многими».

Люди не могли перемениться за несколько дней Февральской революции. Они и не переменились. Но исчезли старые связи между ними. Великие князья и банкиры надели красные банты, заводчики и домовладельцы вывесили красные знамена. В Петрограде швейцары собирались на митинг – «говорить о политическом моменте и о тяжком положении швейцаров»[437]. В Киеве официанты объединились в профсоюз и потребовали «реквизировать все паштетные и рестораны, передав их городскому самоуправлению»[438]. Владельцев паштетных и ресторанов теперь ни во что не ставили. Им даже запретили принимать на службу новых работников без согласия профсоюза. Особый профсоюз образовали и киевские дворники, объединившись со швейцарами. Там же, в Киеве, на Подоле, рабочие пивоваренного завода приняли решение «ввести контроль над производством»[439].

Профсоюз домашней прислуги потребовал ввести восьмичасовой рабочий день «с допущением сверхурочных работ не более 3-х часов в день за полуторную плату». От хозяев прислуга потребовала «вежливого обращения», а слово «пан» и вовсе запретить[440]. Проститутки в публичном доме отказались от врачебных осмотров, которые-де нарушают права личности.

Бастовали прачки, ломовые извозчики, горничные. И, конечно же, бастовали фабричные рабочие. Требования, сначала справедливые, выстраданные долгими годами тяжкого труда, становились всё более наглыми. Получили рабочие долгожданный восьмичасовой рабочий день – потребовали отмены сверхурочных. И не надо сдельной работы, пусть будет твердый оклад. Работал или не работал – иди в кассу получать деньги. И вот уже требуют семичасовой день, а на знаменитой фабрике «Треугольник» – шестичасовой! Впрочем, и у пролетариата раскол. Чернорабочие потребовали уравнения в зарплате с квалифицированными рабочими[441]. Зарплату повышали где на 20 %, где на 40 %, а где и в четыре раза. На предприятиях юга России средний рост зарплат составил 200–300 %. В мае 1917-го на 18 предприятиях Донбасса «с валовой прибылью 75 млн рублей в год рабочие потребовали повышения зарплаты на 240 млн рублей»[442].

На заводах решили избирать… инженеров. Решение понятно, ведь инженер в те времена был человеком обеспеченным, получал очень большой оклад. С Ижорского завода рабочие выгнали 38 инженеров и мастеров, видимо, особенно досаждавших им при «старом режиме»[443].

Уже летом 1917-го сахарозаводчики констатировали настоящую «разруху в сахарной промышленности»[444]. Даже сырья теперь не хватало. Крестьяне захватывали латифундии, делили землю по наделам и распахивали плантации сахарной свеклы под пшеницу. Добыча угля в Донбассе с января по декабрь 1917-го сократилась почти в два раза[445]. Производительность труда падала, зато росла зарплата. Рабочие навязали свою волю хозяевам, но хозяева начали разбегаться. Шахты и заводы останавливались, многие пролетарии, пожив вольготно несколько месяцев, оказались без работы. Еще весной 1917-го на Донбассе не хватало рабочих рук, а уже в сентябре 1917-го 100 000 шахтеров и 50 000 металлургов остались без работы[446].

Первыми жертвами нового строя стали офицеры и полиция. Зато дезертиры гордо ходили по улицам, полицейские прятались от них. В Петрограде и Москве городовых убивали. Из Киева они просто куда-то исчезли в первые же дни. Место городовых заняли студенты, тут же вооружившиеся револьверами. Из «прогрессивной» молодежи стали набирать народную милицию вместо упраздненной полиции. Но молодые люди не владели навыками сыскной работы, не умели следить за порядком. Улицы в несколько дней были загажены и заплеваны.

В первые дни революции глупые гимназистки и курсистки нацепили красные банты и вместо классов и аудиторий отправились митинговать. Но как-то в Москве у памятника Гоголю на Пречистенском бульваре один оратор так обратился к «товарищам-солдатам»: «Не слушайте буржуев, они только заворачивают вам мозги. Присоединяйтесь к нам, и все эти девки будут ваши!»[447] – с этими словами он показал на гимназисток. Толпа солдат взревела. Гимназистки позабыли о красных бантиках и перестали вечерами появляться на улицах.

От города не отставала и деревня. Солдаты, возвращаясь с фронта, «принесли новый дух, новые этические понятия; они открыто крали не только у панов и евреев, но и у своих же селян»[448]. Если селяне их мягко укоряли, следовал грубый ответ: «Я на фронте кровь проливал, а вы тут богатства копили!»[449]

Уже летом-осенью обыватель взвыл от новых революционных порядков. Революция началась из-за очередей в хлебных лавках. Хлеб-то был, склады забиты мешками с мукой, но по бесхозяйственности и бестолковости не организовали даже их разгрузку. После революции хлебную норму сократили, а очереди стали привычным явлением. Цены росли стремительно, но скоро уже и за деньги трудно будет достать муку, хлеб, масло или сахар. В июле 1917-го в Киеве женщины, «разозленные задержкой пособий»[450], ворвались в зал заседаний городской думы и взяли «в плен» градоначальника[451].