В эти дни, после откровения письма, Ермолов каждый день к вечеру призывал к себе отца Тимофея. Вроде бы тревожился о Ларочке, которая все отказывалась выходить из комнаты, хотя уже не лежала, а наглухо ушла в учебные книги, однако общаться, как прежде, все же отказывалась. Поляков носил успокоительные, легкие лекарства и обещал, что скоро все придет в норму. Ермолов ему верил, если не от таблеток и настоек, так от естественного течения времени рана сердечная заживет сама собой, в молодости так оно и случается. Переживается тяжко, да проходит быстро. Но не только о дочери шел промеж ними разговор. Раз уж предстояло Ермолову смертельное испытание, то и вспомнил он вдруг о душе. Никогда всерьез не думал, а тут ощутил в себе потребность. В прежние времена Ермолов не то чтобы считал себя всерьез атеистом, а только Бог был и существовал как-то далеко от него. Словно за тридевять галактик и за семь вселенных, не долетишь, не докричишься. Ан вот оно как оказалось, что Бог-то совсем рядом и Ермолов под ним ходит. Да и некуда было еще пойти Второму Владимиру. В государстве его Старое сознание, навеянное ленинскими засушенными идеалами, растворилось без следа, а Новое еще только нарождалось. Тех же представлений, которыми прежде жил Ермолов, вдруг оказалось недостаточно. Делай что должен, и будь что будет, не можешь удержать идею, так сохрани хотя бы честь. Нет, не хватило. Не было какой-то опоры, где могла бы его душа воздвигнуть свой храм и пойти на заклание, не как овца под ножом судьбы, а как избранная жертва за весь свой народ.

И как стал оглядываться и искать вокруг себя, так тут же и нашел. Все время рядом было, да видно, Ермолов иными глазами смотрел. И отца Тимофея позвал теперь уже не как друга давнего и жалостливого, смиренного в прощении и любви, а как действительного пастыря и проводника к свету не мирскому. Один разговор запомнил Ермолов особо, может потому, что как новообращенный сразу хотел от вновь найденной им веры всего и сразу.

– Я так думаю, Тимоша, что Владыка во многом сам виноват. – Он говорил тогда резко и довольно горячо, хотя всегда был сдержан на слова. – Политика невмешательства и стояния в стороне плодов не даст. Активней надо бы и в светской жизни. И пропаганда не помешала б. А то в верующих одни кликуши и неудачники с руками опущенными ходят. Вот издам приказ всем военным подразделениям иметь у себя полковых попов – глядишь, и дедовщина быстрей на нет сошла бы. Как в прошлые времена.

– Что ты, Володя! Приказами такие дела не творятся, – с убеждением и тоже горячо заспорил с ним преподобный. – Церковь есть царство духовное, в него силком загонять грешно. Знаешь, как верно писано в «Божественной комедии»?

Не видишь ты, что церковь, взяв обузу

Мирских забот, под бременем двух дел

Упала в грязь, на срам себе и грузу?

– Так то католики. А что немцу смерть, то русскому благо, сам знаешь, – возразил Ермолов. – Вот если бы Закон Божий, скажем, с детства полегоньку внушать, чтобы человек в нем и рос?

– А как с теми быть, для кого Закон Божий иной? В твоем государстве кто лютеранин, кто мусульманин, а кто и иудей. Крестить огнем и мечом? Тоже плохо.

– Тогда пусть в единоборстве равном лучший Закон и победит. Убеждением, не силой, – предложил Ермолов.

– И опять, Володенька, ты говоришь как политик и думаешь так же. Что же, ток-шоу по телепрограммам пустить, зевакам на потеху? Так от веры и остова голого не сохранится. Срам и выйдет. Лучше уж пусть все остается как есть. Да ты не думай, Владыка тоже не лыком шит, делает, что может и нужным считает. Только человек свою дорогу сам должен к Богу искать, а мы так, помощники лишь. А что иное – то уже не церковь. Ты же вот и сыскал свой путь.

– Нет, Тимоша. Не было еще на свете крепкого государства, чтобы без общей идеи прожить и выжить смогло. Не было и не будет. У одних Бог – звонкая монета под покрывалом легкой демократии, у других – кривой меч джихада, у третьих, может, пальма, обвешанная бананами, или живой боженька на самодельном мавзолее. А вот какой Господь у нас станет, и от вас зависит. Проморгаете – так свято место долго пустым не простоит. Стало быть, и ты прав, и я не грешу против истины. А надо искать золотую середину… И не говори опять, что я, мол, политик только. Потому что политика и есть образ государственного общения. Власти и народа. И вам забывать не стоит, что человек духом, может, и на небе живет, да телом-то на земле!

– И что же ты предлагаешь, Володя? – спросил его преподобный.

– Тут предлагай не предлагай, а голова у тела должна быть одна. Иначе выйдет уродец. Пусть другие церкви есть на Руси, в том и раньше не препятствовали. Но главная над ними необходима. Русь наша православная, и только ей первое место.

Не убедил тогда отец Тимофей его ни в чем. И Ермолов жалел, что поздно нашел он свою идею и что теперь нет у него времени обратить эту идею лицом ко всем и заново крестить Русь. А ждать ему никак нельзя – только что Малявин доложил: у Семиградской границы дела совсем плохи. Счет там идет чуть ли не на часы. Ермолов отдал ему негласное распоряжение: Семиградье поддержать и в случае чего защищать активно. А защищать активно, в сущности, и означало – начать фактическую войну против сил Халифата и Новой Вавилонии. То есть начало конца.

А тут еще день спустя принес отец Тимофей тревожную весть. На питомца его, Базанова, неведомый кто-то, но злоумышленный, совершил нападение. Правда, из-за случайных обстоятельств неудачное. Но факт этот очень нехороший. Андрей Николаевич пока спрятался в надежном месте, где и продолжает прилежно корпеть над загадкой письма. Вот только надолго ли той надежности хватит? И тогда Ермолов принял нелегкое решение. Кому-кому, а Василицкому нужно открыться. Хотя сделать это отчего-то было немного стыдно. Василицкий человек искушенный и очень земной, ну как такому всерьез поведать о шапке и проклятии, о собственном обращении к Богу и о намерении прибегнуть чуть ли не к колдовству сказочному, чтобы спасти единолично целую Россию? Хуже голливудских бредней, ей-богу! Но произошедшее с этим чудаковатым типом Базановым пахло очень скверно, и необходимо было решаться. Пусть генерал усомнится в здравомыслии своего президента, лишь бы обеспечил меры безопасности.

К величайшему изумлению Ермолова, генерал Василицкий и бровью не повел, выслушал все от начала до конца, словно скучный отчет от резидента где-нибудь на Балеарских островах. И тут Ермолова, человека в этих делах все же опытного, охватило сомнение. А не прослушивает ли по своей личной инициативе Василицкий его собственную резиденцию, и не ее одну? Очень могло быть. Впрочем, Ермолов не углядел в этом ничего страшного. Генерал предан ему, как язычник племенному идолу, мало ли какие нужды могут возникнуть ради безопасности. Даже облегчение ощутил Ермолов от того, что генерал, возможно, раньше успел узнать о шапке и привыкнуть постепенно, и теперь речи президента не кажутся ему безумными.

Василицкий клятвенно пообещал заботиться всячески об отце Тимофее и его помощнике. И потому, как мелькнула неподдельная тревога в генеральских глазах, Ермолов понял, что не ошибся в подозрениях и генерал слышал о Базанове раньше. И умилился деликатности и дальновидности этого человека, которому он так мудро поручил охрану себя и своей семьи.