Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дедушка крякнул от неожиданности, оглядел нового постояльца с головы до ног, быстро справился с собой, протянул руку, крепко сжал ладонь незнакомца, потряс ее и заявил:
— Друг Николаса Никльби — мой друг!
По-моему, мистера Диккенса слегка пошатнуло от этого залпа, но он взял себя в руки, поклонился, молвил: «Благодарю вас, сэр», — и отправился вверх по лестнице. Дедушка подмигнул мне, ущипнул за щеку и двинулся прежним курсом, оставив меня в полном замешательстве.
В мансарде с сияющими распахнутыми окнами, из-за чего по комнате во всех направлениях носились прохладные ветерки, мистер Диккенс снял легкое дорожное пальто и кивком головы указал мне на саквояж:
— Всюду сгодится, верно, Пип? Ничего, если я буду звать тебя Пип?
— Пип? — Щеки у меня вспыхнули, лицо засияло от неожиданно свалившегося счастья. — О да. Ой, да что вы. Пип — это замечательно![4]
Между нами вклинилась бабушка:
— Вот вам чистые простыни, мистер?..
— Диккенс, мэм. — Наш постоялец по очереди обшарил все свои карманы. — Ты знаешь, Пип, у меня, похоже, не оказалось ни тетрадки, ни карандаша. Не мог бы ты оказать мне любезность…
Моя рука метнулась за ухо и кое-что нащупала там.
— Готов поспорить, — заявил я, — это желтый «тайкондерога» номер два! — Другая рука скользнула в задний карман брюк. — А вот блокнот номер двенадцать!
— Превосходно!
— Отлично!
Мистер Диккенс кружил по комнате, разглядывая мир то из одного окна, то из другого, и говорил то на север, то на северо-восток, то на восток, то на юг:
— Две долгие недели я путешествовал с некоей идеей. День взятия Бастилии… Знаешь такой?
— Четвертое июля по-французски?
— Молодец, парень! Так вот, к этому дню книга должна вылиться на бумагу. Ты мне поможешь отворить шлюзы Революции, Пип?
— Вот этим? — Я посмотрел на свои блокнот и карандаш.
— Лизни-ка кончик карандаша!
Я лизнул.
— Сверху — на первой странице — заголовок. Название… — Мистер Диккенс задумался, опустил голову, подергал ус. — Пип, как стоило бы назвать роман, действие которого происходит наполовину в Лондоне, наполовину в Париже?
Я собрался с духом и начал:
— Повесть…
— Дальше?!
— Повесть… о двух городах?!
— Сударыня! — Бабушка посмотрела на него. — Этот мальчик — гений!
— Я читала в Библии о двух городах, — сказала бабушка. — Там к полудню все завершается[5].
— Записывай, Пип! — Мистер Диккенс похлопал по блокноту. — Быстрее. «Повесть о двух городах». Так, теперь в середине страницы. Книга первая. «Возвращен к жизни». Глава первая. «То время».
Я царапал карандашом. Бабушка застилала кровать. Мистер Диккенс, прищурившись, смотрел в небо и наконец начал диктовать:
— «Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время — век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, зима…»
— По-моему, звучит красиво, — заметила бабушка.
— Весьма признателен, — кивнул наш постоялец и, закрыв глаза, пощелкал пальцами, вспоминая. — Так, где я остановился, Пип?
— Это была зима отчаяния, — сказал я.
Далеко за полдень я услышал, как бабушка зовет вниз какого-то Ральфа. Я такого не знал. Я писал.
Через минуту дедушка позвал:
— Пип!
Я подскочил:
— Да, сэр?
— Обедать пора, Пип, — прогудел дедушка в лестничный пролет.
Я скатился к столу — волосы взмокли от усердия, руки налились свинцом. Я поглядел на дедушку:
— Откуда ты узнал… про Пипа?
— Да примерно с час назад это имя вылетело из окна.
— Пип? — переспросил, усаживаясь за стол, только что вошедший мистер Уйнески.
— Классно, — сказал я. — Я сегодня где только не был. В почтовой карете на Дуврской дороге — раз! В Париже — два! Напутешествовался до отвала! Я…
— Пип? — снова спросил мистер Уйнески.
Дедушка мягко и просто пришел мне на помощь:
— Когда мне было двенадцать, я тоже менял имена — и не раз. — Он пересчитал зубья на вилке. — Дик. Это был Дик — Мертвый Глаз. И… Джон. В честь Джона Сильвера. Потом еще Хайд. Ради второй половинки мистера Джекила…
— Меня никогда не звали иначе, чем Бернард Сэмюэл Уйнески, — отчеканил парикмахер, по-прежнему не сводя с меня глаз.
— Ни разу? — изумленно переспросил дедушка.
— Ни единого раза.
— Как же вы тогда докажете, что у вас было детство? Или вы — чудо природы, корабль, заштилевший в море жизни?
— Что? — нахмурился мистер Уйнески.
Дедушка сдался и передал ему полную тарелку.
— Приятного аппетита, Бернард Сэмюэл, приятного аппетита.
Мистер Уйнески не прикоснулся к еде.
— Дувр… Ла-Манш…
— С мистером Диккенсом, конечно, — успокоил дедушка. — Бернард Сэмюэл, у нас новый постоялец, романист, он пишет новую книгу и выбрал Пипа — то есть Ральфа — в секретари…
— Весь день работали, — гордо похвастался я, — сделали не меньше четверти… — и поспешил зажать рот ладонью.
По лицу мистера Уйнески промелькнуло темное облачко.
— Романист? По имени Диккенс? Неужели вы всерьез полагаете…
— Я верю тому, что человек говорит о себе, — заявил дедушка, — пока он сам не скажет чего-нибудь другого. Тогда я буду верить новым сведениям. Передайте масло, пожалуйста.
Масло было передано в полном молчании.
— Адовы огни… — пробормотал мистер Уйнески.
Я поглубже зарылся в кресло.
Разделывая цыпленка и раскладывая куски по тарелкам, дедушка говорил:
— К нам в дом пришел человек с хорошими манерами. Он сказал, что его зовут Диккенс. И, насколько я могу судить, его действительно так зовут. Он полагает, что пишет книгу. Я проходил мимо его двери, заглянул внутрь — он действительно ее пишет. Неужели я стану объяснять ему, что он не должен этого делать? Видно, ему просто необходимо написать эту книгу…
— Повесть о двух городах! — уточнил я.
— Повесть! — Мистер Уйнески вышел из себя. — О двух…
— Пожалуйста, тише, — попросила бабушка.