Я тоже слышал такие реплики — постоянно. Фрохардт не единственный среди иностранных гостей понимал, что «все, что делается в Руанде, приходится делать в контексте геноцида», но так считали очень немногие. Большинству же память о геноциде казалась неприятной назойливой помехой — или, того хуже, политической уловкой, созданной новым правительством как алиби для объяснения собственных несовершенств. Спустя некоторое время я взял в привычку спрашивать таких людей: «Если, боже сохрани, будет убит или просто умрет ваш близкий родственник или друг, сколько вам понадобится времени, чтобы преодолеть первоначальное чувство утраты — так, чтобы могло пройти хотя бы несколько дней или даже неделя, в течение которой вы не будете ее мучительно переживать? А сколько вам понадобится времени на восстановление, если будет стерта с лица земли вся ваша социальная вселенная?» Обычно я получал ответ типа: «Ладно-ладно, но это еще не делает геноцид оправданием для сегодняшних проблем».

Живя в Руанде, я иногда садился в столовой отеля и смотрел новости американского спутникового телевидения. Среди сюжетов, которые вызывали особенный ажиотаж между 1995 и 1997 гг., были суд над О. Дж. Симпсоном и репортажи о бомбах в Оклахома-сити. О. Дж. Симпсон, футболист, ставший «лицом» рекламы, был обвинен в убийстве бывшей жены и ее друга, и миллионы людей во всем мире как завороженные несколько месяцев следили за стремлением к истине и правосудию — и предательством этого стремления. В Оклахома-Сити 168 человек были убиты в правительственном здании с помощью бомб, подорванных сумасшедшими, которые думали, что правительство США вживило в их тела компьютерные чипы слежения. Родственники жертв стали чуть ли не близкими друзьями для телезрителей. А почему бы и нет? Ведь их мир разлетелся в осколки за одно-единственное мгновение безумия. Руандийцы, сидевшие в столовой отеля, похоже, относились к этим сюжетам с сочувственным пониманием, хотя порой то один, то другой из них тихо замечал, что эти преступления, о которых рассказывают на американском телевидении, — утешительно единичные случаи, и что сами «выжившие», как называют родственников жертв на Западе, не подвергались никакой опасности.

Все в столовой отеля смотрели эти сюжеты, и обсуждали подробности травмы или юридических процедур, и гадали, как это все повернется. Это было занятие, которое сплачивало нас. И все же здесь были представители общества с искромсанной душой, общества, где была предпринята попытка ликвидировать целую категорию людей, где едва ли можно было найти человека, никак не связанного ни с кем из тех, кто либо убивал либо был убит, и где угроза еще одного приступа насилия оставалась пугающе реальной, — и здесь были молодые иностранцы, посланные сюда во имя гуманизма, которые утверждали, что руандийцам «следовало бы перестать придумывать для себя оправдания».

* * *

Через год после Кибехо, в мае 1996 г., я разговаривал с генералом Кагаме, который стал после войны вице-президентом Руанды и министром обороны, о том, что ооновские лагеря, взявшие в кольцо границы Руанды, похоже, больше создают проблемы, чем решают их.

— Приведу вам пример, — говорил Кагаме. — Наверно, это плохой пример, потому что он трагический. Но давайте поговорим о Кибехо, о знаменитом Кибехо. В этих лагерях были сотни тысяч людей. Да, к сожалению — к очень большому сожалению, — в процессе закрытия этих лагерей были убиты люди, около 8 тысяч человек, если брать максимальное число. И все же сотни тысяч людей мы сумели расселить по домам. Я не говорю, что это должно было быть сделано такой ценой. Но мы настаивали. Мы говорили: «Если вы не хотите их закрывать, то их закроем мы». И вот что случилось — вот эта трагическая ситуация. Но лагерей не стало, как видите, и у всей страны было бы больше проблем, если бы эти лагеря сохранились.

Я был удивлен тем, что Кагаме по собственной инициативе заговорил о Кибехо; он мог бы предпочесть забыть о нем. И еще меня удивило то, что он упомянул это число — 8 тысяч убитых. Я спросил, как, по его мнению, точное ли это число.

— Ни в коем случае, — возразил он. — Их было гораздо меньше.

— Но эта операция вышла из-под контроля, — сказал я. — А потом никто не смог остановить ее — или не стал останавливать.

— Ее остановили, — возразил Кагаме. — Она, безусловно, была остановлена. Может быть, потери составили бы 20 или даже 30 тысяч, не будь она остановлена.

— Но крайности были.

— Безусловно — со стороны отдельных людей.

— Со стороны ваших солдат.

— Да, — согласился Кагаме. — Да, да, и это только еще раз доказывает, что она была остановлена.

Как-то раз я познакомился с женщиной из расположенного на юго-западе Уганды городка Мбарара, которая в начале 1970‑х училась вместе с Полем Кагаме в школе второй ступени. Я спросил ее, каким он был тогда.

— Худым, — сказала она и рассмеялась, потому что назвать Кагаме худым было все равно что сказать, что вода мокрая. На него и взглянуть нельзя было, не задумавшись, приходилось ли тебе когда-нибудь видеть более худого человека. Он был ростом около 185 см, и брюки на нем висели, точно пустые, — стрелки были плоскими, как лезвия бритвы. Его костлявая фигура, заставляющая вспомнить «палочные» скульптуры Джакометти, выглядела так, будто ее придумали карикатуристы «Власти хуту» из «Кангуры», с тонкими скелетоподобными пальцами — каких еще и ожидать от вождя тараканов!

Один из расхожих культурных мифов о тутси гласит, что они любят пить молоко, но не особенно любят есть, и хотя я сколько угодно раз видел тутси, которые ели с завидным аппетитом, у этого мифа все же есть основание — по крайней мере, в том, что касается манер, «ЖЕНЫ-ТУТСИ — НИКУДЫШНЫЕ ПОВАРИХИ, ПОТОМУ ЧТО ИХ МУЖЕЙ ЕДА НЕ ИНТЕРЕСУЕТ. МЫ ПРОСТО ПЕРЕХВАТЫВАЕМ ПО КУСОЧКУ ТО ТАМ, ТО СЯМ, — СКАЗАЛ МНЕ ОДИН ТУТСИ. Он проводил что-то вроде неформального исследования «секретов» тутси. — Вы сами, наверное, заметили: мы приглашаем вас выпить, и, разумеется, на столе будет и какая-то еда, но мы никогда не говорим: «Филипп, я такой голодный, давай-ка устроим себе пир». Действительно, я это заметил. Этот обычай объяснили мне как атавизм аристократической утонченности, такой же, как манера неторопливо двигаться или говорить негромко, которую тоже приписывают тутси. Идея состояла в том, что люди низкого происхождения, крестьяне, — рабы своих инстинктивных потребностей, склонны бессмысленно спешить и горланить в смятении своей низменной жизни, в то время как люди с положением демонстрируют сдержанность. Хуту часто называют тутси «высокомерными», а тутси обычно не видят никакого повода за это извиняться.

Однако эта угандийка смотрела на Кагаме-подростка иначе. Сказав, что он был худым, она добавила: «Он был беженцем», — намекая, что его телосложение говорило о невзгодах, а не об аристократизме. Она также сказала, что он был лучшим учеником и любил музыку — «я видела, как он торчал рядом с музыкальным магазином до самого закрытия», — но это было почти все, что она о нем помнила. «Я не то чтобы уделяла ему много внимания, — пояснила она. — Ведь он был руандийцем».