– Ты сам напросился, малыш!

Тут раздался звон разбитого стекла, он тяжело осел, вздернув руки и ухватив себя за голову. Соня вытолкала его из дверного проема на пол гостиной и сказала:

– Обойди его, только осторожно, не наступи на битое стекло. Заходи, Джо!

Я вошел в спальню, и она заперла дверь.

– Залезай, – она кивнула на кровать. – И спи. А я посижу.

Она села в кресло-качалку, положив отбитое бутылочное горлышко на столик рядом. Я забрался в постель и укрылся простыней. Подушка пахла сладким гелем для волос, которым пользовался Уайти, и я ее оттолкнул и подложил под ухо локоть. Соня выключила свет, и я уставился в кромешную тьму.

– Он может там умереть, – подал я голос.

– Не умрет. Бутылка была пустая. К тому же я знаю, с какой силой его ударить.

– Небось и он говорит про тебя то же самое.

Она не ответила.

– Зачем ты ему это сказал? – спросила Соня. – Зачем ты сказал, что подарил мне эти сережки?

– Потому что фактически это я подарил.

– А, ты про деньги…

– Я же не дурак.

Соня молчала. Потом заплакала.

– Мне хотелось что-то красивое, Джо.

– И видишь, как оно вышло?

– Да.

– Все, как ты сказала. Не трогай эти деньги! И куда ты дела сережки?

– Выбросила!

– Не верю! Они же брильянтовые!

Соня ничего не ответила. Просто качалась в кресле.

* * *

На следующее утро мы с Соней уехали рано. Дядю Уайти я не видел.

– Он побродит по лесу и успокоится, – сказала она. – Не беспокойся. Теперь он долго будет паинькой. Но сегодня, наверное, тебе лучше переночевать у Клеменс.

Мы поехали в город. Без музыкального сопровождения. Я глядел в окно на придорожные канавы. Когда мы проезжали мимо дома тети Клеменс и нашего поворота, я сказал:

– Сойду тут, потому что я больше не буду работать у вас.

– Ну, дорогой, не надо! – взмолилась она. Но все-таки свернула к обочине и остановилась. Сегодня она собрала волосы в конский хвост и обвязала его зеленой ленточкой. На ней был ярко-зеленый спортивный костюм с белыми кантами, а на ногах – кроссовки на мягкой резиновой подошве. В тот день она накрасила губы сочной пунцово-красной помадой. Наверное, я смотрел на нее очень жалобно, потому что она повторила:

– Ну, дорогой, не надо!

А я думал вот о чем: если бы на моей щеке отпечатались ее сочные красные губы, отпечатались поцелуем, то превратились бы в обжигающий сгусток крови, который клеймом врезался бы в мою плоть и так и остался бы на коже черным тавром в форме женских губ. Я жалел себя. Я ведь все еще любил ее, пуще прежнего, хоть она и предала меня. В ее голубых глазах блестела хитринка.

– Перестань! Мне же нужен помощник. Ну, пожалуйста!

Но я вылез из машины и зашагал по дороге.

Дверь на кухню была открыта. Я вошел и позвал:

– Тетя Кей!

Она поднялась из погреба с банкой джема из ирги.

– Я думала, ты на работе.

– Я бросил.

– Лентяй. Тебе лучше вернуться туда.

Я печально помотал головой, стараясь не встречаться с ней глазами.

– О, они опять собачатся? Уайти взялся за старое?

– Ага.

– Тогда оставайся здесь. Можешь спать в бывшей комнате Джозефа – там теперь стоит швейная машинка, но ничего. Мушум спит в комнате Иви. Я ему там поставила раскладушку. Он не хочет спать в мягкой постели Иви.

В тот день я помогал тете Клеменс по хозяйству. У нее был чудесный огород, не хуже, чем у мамы когда-то, и сладкий горошек уже созрел. Дядя Эдвард трудился на пруду: он хотел наладить дренажную систему и очистить протоки, попутно пытаясь подсчитать количество личинок комаров, и я ему тоже помогал. Уайти куда-то задевал мой велик, но я не пошел за ним. Мы поели жареной оленины с горчицей и обжаренные луковые кольца. Их телевизор, как всегда, был в ремонте, а мастерская находилась в шестидесяти милях отсюда, и мне захотелось спать. Мушум отправился в комнату Иви, а я – в комнату Джозефа. Но стоило мне открыть дверь и увидеть швейную машинку между кроватью и длинным узким столом, заваленным катушками разноцветных ниток и кусками ткани, а еще лоскуты для одеял и обувную коробку с надписью «Молнии» и знакомую подушку для иголок в форме сердца, с той лишь разницей, что у мамы она была грязно-зеленого цвета, как я вспомнил отца, каждый вечер входящего в комнату со швейной машинкой, и то ощущение одиночества, что выползало из-под двери швейной комнаты по всему коридору и пыталось вползти в мою спальню. И я спросил у тети Клеменс:

– Как думаешь, я не потревожу Мушума, если прилягу рядом с ним?

– Он разговаривает во сне!

– Неважно.

Тетя Клеменс открыла дверь комнаты Иви и спросила у Мушума, не будет ли он возражать, но старик уже похрапывал. Тетя Клеменс дала мне добро, и я закрылся в комнате с Мушумом. Я разделся и залез в кровать моей взрослой двоюродной сестры: кровать была широченная, продавленная и пахла застарелой пылью. Мушум на раскладушке издавал убаюкивающий храп. Я уснул сразу. Но когда взошла луна и в комнате стало светло, я проснулся. Мушум и впрямь разговаривал во сне, поэтому я перевернулся на другой бок и накрыл ухо подушкой. Я уже начал снова засыпать, как вдруг что-то им произнесенное засело занозой в моем мозгу, и мало-помалу, точно рыба, всплывающая из темных глубин реки, я начал подниматься к поверхности сна. Мушум не просто бессвязно бормотал о том о сем, выплевывая фрагменты сновидения, как это обычно бывает со спящими. Он рассказывал историю.

Сначала она была самой обычной женщиной, забубнил Мушум, и умела делать массу вещей: плести сети, ставить силки на кроликов, сдирать и вымачивать шкуры. Она любила оленью печенку. Звали ее Акиикве, Женщина-Земля, и подобно своей природной тезке, она была плотная. У нее была тяжелая кость и короткая толстая шея. Ее муж Мираж появлялся и исчезал. Он поглядывал на других женщин. Она много раз ловила его с ними, но оставалась с ним. Несмотря на свое женолюбие, он был отважный охотник, и они вдвоем жили неплохо. Они всегда могли раздобыть пищу для своих детей, у них даже бывали излишки мяса, потому что Акии умела в своих снах находить места обитания животных. У нее было мудрое сердце и строгий взгляд, с помощью чего она держала детей в повиновении. Акии с мужем никогда не отличались скаредностью и умели находить пищу даже в зимнюю пору – и так продолжалось до того года, когда нас загнали в наши границы. То был год образования резервации. Мало кто вспахивал землю, подобно белым, и засевал ее семенами, но если хочешь заниматься фермерством, то нужно потратить много лет, прежде чем ферма поможет тебе выживать в зимнее время. Мы охотились на животных при Луне малого духа и доохотились до того, что во всей округе не осталось даже кролика. Правительственный чиновник пообещал снабдить нас продовольствием, чтобы компенсировать утрату нашей исконной территории, да ничего мы не получили. И мы покинули свою землю и ушли обратно в Канаду, но и там олени-карибу давным-давно вывелись, и бобров не осталось, и даже ондатр. Голодные дети плакали, а старики варили кусочки штанов, сшитых из лосиной кожи, и жевали их. И в ту пору каждый день Акии уходила на промысел и всегда возвращалась с какой-нибудь мелочишкой. Она пробила лунку во льду, и они с мужем прилагали великие усилия, не давая ей замерзнуть ни днем, ни ночью. Они рыбачили, и наконец она поймала рыбу, которая молвила ей: «Мой народ сейчас будет спать, а вам суждено умереть с голоду!» После этого, само собой, Акии не удалось выловить ни одной рыбины. И тут она заметила, что Мираж как-то недобро на нее смотрит, и она тоже поглядела на него недобро. И теперь, когда они ложились спать, он клал детей себе за спину, а под одеяло – большой топор. Акии его утомила, и он притворился, будто понял, что должно произойти. Некоторые люди в эти трудные голодные времена стали одержимы дурными духами. Злобный дух-людоед Виндигу мог впрыгнуть внутрь человека. И такой человек превращался в зверя, а его соплеменники становились для него мясной добычей. Вот что должно произойти с ней, решил ее муж. И ему показалось, что ее глаза начали светиться в ночи. И если такое случалось, надо было немедленно убить такого одержимого. Но только после того, как ты добьешься согласия остального племени. Одному такое дело нельзя было совершить. Убивать Виндигу следовало особым образом.