Был еще, правда, Анастасий, друг и заступник, который не только травами да отварами — словом добрым лечить умел. Когда терзаемая жестокой лихорадкой Всеслава не имела сил даже головы от подушки поднять, терпеливо, глоток за глотком, вливал ей в рот добрые снадобья, питье медовое. Прикладывал к пылающему челу лед, за раной следил, промоченные потом и кровью рубахи менял, так, что девица даже отучилась его стыдиться: какой может быть стыд между родными людьми. В тяжкие часы, когда все доступные земным врачам средства оказывались бессильны, а лихорадка злодействовала и лютовала, унося Всеславу прочь, куда-то туда, где вечный холод и мрак, он утешал бедную княжну рассказами о героях и чудотворцах, о страстотерпцах и целителях. А когда властитель нижнего мира, суровый хозяин зимы, совсем непохожий на доброго батюшку Велеса, протягивал к девице свои ледяные руки, он отгонял его пламенной молитвой и песнями доблести, с которыми его побратимы руссы шли на Крите в бой.

Но как только Всеслава пошла на поправку, ромея от нее удалили, заперли в клети, примыкавшей к кузнице, отдельно от других пленных, приводили лишь для перевязки раз в день в цепях, точно злодея, и наедине с девушкой не оставляли. Впрочем, цепей Анастасий словно бы и не замечал, подтверждая идею древних о том, что человек свободен, пока его дух не порабощен, и никакие угрозы или рукоприкладство, которым не гнушался в отношении ученого пленника Мстиславич, не могли здесь ничего изменить. Терпя все лишения плена, Анастасий не только никогда не жаловался, но еще и старался ободрить Всеславу:

— Все будет хорошо! — приговаривал он вместо заговора и молитвы. — Господь не оставит, мы обязательно выберемся, дай только срок!

Хоть бы Белый Бог услышал его.

— Позволишь ли, госпожа, басню послушать или песней сердечко потешить?

А вот о них-то она забыла. И их точно не станет гнать, и вовсе не потому, что ей так уж нужны их песни. Просто несчастные скоморохи, вся вина которых состояла лишь в том, что, польстившись на щедрые посулы Мстиславича, приняли в ватагу чужака, единственные, помимо Анастасия, сохраняли в этом разбойничьем гнезде что-то человеческое.

Ах ты, доля игреца, ни кола, ни двора, ни кола, ни двора, только воля дорога! Впрочем, как раз о воле бедные горемыки могли лишь мечтать. Покинуть приютившее их подворье они боялись, ибо знали: первый же разъезд доставит их на расправу светлейшему Ждамиру, если не вздернет на первом же дубу. Но и нынешнее их житье, когда им за объедки со стола и холодную клеть приходилось каждый вечер забавлять вечно пьяную орду, слишком уж напоминало плен. А ведь и старый поводырь, похоже, знавал лучшие дни, да и удалец Держко с его головоломными проделками заслуживал иных зрителей.

— Добро пожаловать, дедушка Молодило, — перебравшись на ложе и укрывшись меховым одеялом, пригласила старшего из скоморохов княжна. — А Озорник с тобой?

— Да куда же ему, косолапому! — с легкой укоризной сказал, поклонившись светлейшей пленнице, поводырь. — У тебя, госпожа, тут все так красиво и чисто, а он только все запачкает и разобьет. За ним пока Братьша присмотрит.

Всеслава с улыбкой кивнула. Надо сказать, что неуклюжие проделки скоморошьего мохнатого питомца не раз помогали ей развеять тоску-кручину, отогнать невеселые мысли. Шутка ли дело, разумник-мишка не только умел под бубен плясать да кувыркаться. Когда подвыпившие кромешники, дабы потешить удаль молодецкую, лезли с ним бороться, он ни разу ни одного серьезно не помял. Другое дело, что, кроме Мстиславича, его никто не мог одолеть, но тут Всеслава не исключала бесхитростного лукавства: а не научил ли дед Молодило своего питомца, когда надобно поддаваться, чай, Ратьша давал им всем какой-никакой кров и пропитание. Еще сердце девушки трогала та нежная привязанность, которую питал к медведю старый поводырь: не каждый родитель так о ребенке заботится. Неслучайно зимой, во время истории с наемной убийцей, сорвавшийся с цепи Озорник, вместо того, чтобы бежать в лес к сородичам, каким-то образом отыскал-таки хозяина.

— Со мной только внучок Улебушка, — продолжал меж тем дед Молодило, указывая куда-то на влазень, — да Держко, пропащая душа, увязался. Коли не желаешь их видеть, я велю им пойти прочь.

— Да нет, почему же, — Всеслава на всякий случай натянула одеяло почти до шеи: наглый Держко имел обыкновение пялиться. — Колесо крутить или на шесте плясать у меня тут, правда, не получится — места маловато, но байки да прибаутки его послушать я не откажусь.

— Для тебя, госпожа, хоть колесом, хоть на шесте, хоть на натянутом канате! Лишь бы ты осталась довольна! — затараторил балагур Держко, глаза которого меж тем голодным взглядом озирали заставленный различным печивом и заморскими сладостями стол. — Что-то ты, госпожа, совсем ничего не ешь, — сладким голосом продолжал он, бочком подбираясь к полуденной трапезе, которую Всеслава так и не смогла в себя затолкнуть. — Сил совсем не останется.

— Не голодна я, — небрежно кивнула девушка. — А ты, коли не брезгуешь, угощайся, да про Улебушку не забудь.

Стоит ли говорить, что дважды упрашивать Держко не пришлось. К чести игреца сказать, юного калеку он тоже не обделил. Всеслава слышала, что именно по вине Держко осваивающий премудрости скоморошьего ремесла подросток увечье приобрел. Вот потому-то отчаянный игрец, вполне способный прокормить себя и в одиночку, не бросал старика-поводыря и его внука.

Быстро управившись с трапезой, Улебушка взял гудок и стал подтягивать деду, а удалец Держко оседлал лавку да принялся жонглировать, чем под руку попадется, а это он умел хоть с завязанными глазами, хоть стоя на голове.

— Эй, дед Молодило! — кивнул он старику, когда тот закончил песню и задумался над выбором следующей. — А что же ты не повеличаешь нашу добрую госпожу?

— На тот же напев и теми же словами, какими вы каждый вечер братца Ратьшу славите? — фыркнула Всеслава. — Благодарю покорно!

Дед Молодило виновато втянул голову в плечи:

— Не серчай, матушка княгиня, мы люди подневольные, других слов не ведаем, а величаем, кого нам велят.

— Попробуй тут славу не спеть, — сквозь зубы проворчал Держко, — когда что ни день грозят либо княжьим людям на расправу отдать, либо вместе с другими пленниками — в рабство к хазарам!

— Молчи, дурень! — зашикал на него дед. — Чего не хватало, беспокоить светлейшую княжну нашими бедами. Не ты ли первый зимой этого хорька вонючего к нам приволок, а Ратьшу Дедославского иначе как благодетелем и не величал?!

— Так откуда я знал, каким боком его благодеяние выйдет? Скажи на том спасибо, дед, что, пока