Особенную страсть питал Холопов к морским ежам. Поймав очередного, высоко поднимал на ладони и произносил загадочно: «Аристотелев фонарь». И верхнюю губу с усами сладко поднимал к носу.

Много интересного услышал Штучка, когда они долгими вечерами пили чай с вареньем. Старый холостяк охотно делился своими знаниями: «Варенье лучше из черной смородины варить. Агрессивная ягода. Сама себя будоражит. Вино хорошее получается».

Вот только о своем прошлом Холопов рассказывать не любил. Штучка и не настаивал и сам о себе молчал.

* * *

Летом решил он навестить свою черноморскую жену. В иллюминатор последний раз взглянул на острова: зеленые распластанные шкуры крокодилов, кое-где протертые до подкладки, изумрудная вода, закаменевший прибой.

Острова оставались позади, а воспоминания летели навстречу. Но Штучка старался к себе их особо не подпускать.

Чего искал в жизни этот невольный или добровольный, может быть, скиталец?

Сам себя Штучка называл иногда ветераном, а то и инвалидом «холодной войны». В райскую жизнь на земле он не верил. О людоедской, хоть и обжорливой жизни на Западе ярко и подробно писали газеты. А что творилось здесь – сам видел.

Одну зиму прожил он на Сахалине в бараке. По утрам все барачники садились у окон и ждали, кто первый отважится вынести ведро с помоями. Предприятие это было опасное, как на войне, что каждодневно и подтверждалось: то и дело из-за травм в бараке освобождались койко-места, которые, впрочем, никому не были нужны.

Тропа, ведущая к помойке, наросла горбатым льдом, образовавшимся от расплескиваемых ведер. Ночами – лунный янтарь, хоть деньги бери за красоту. Но на красоту эту и самые отважные ходили с ломом. Только на следующий день она все равно возрождалась.

Правда, осваивать тропу вынужден был каждый, у кого отходов жизнедеятельности накопилось к утру больше, чем у других. Появления этого жизнелюба и ждали все, сидя в тоске у окошек долгими темными утрами. А до обещанного Хрущевым коммунизма оставалось уже совсем ничего. Кто-нибудь, глядя в протаянный глазок на стекле, говорил потрясенно: «Мать честная, неужели успеют?» Но Штучка знал: не успеют.

Так чего же искал он, если так упорно не верил? А хотя бы, так сказать, укромного места в аду, говорил.

Нашел Штучка такое место, кажется, только один раз – на стоянке первобытного человека. Однако долго там оставаться было нельзя. Здесь вот, с Тамарой Ильиничной, тоже было неплохо. Непонятно только, надолго ли судьба его тут спрятала.

– А и выпьем, Женька, – прервав рассказ, сказал Анисим Анисимович и поднял стакан. – Выпьем за честь, загубленную смолоду! Передохнем чуть, потом дальше расскажу, если, конечно, интересно.

Сегодняшний день они объявили банным и уже часа четыре злоупотребляли по этому случаю на веранде. Тамара Ильинична давно их оставила. Она смотрела в комнате телевизор «Рубин». Рядом с ней, как всегда, стоял тазик с водой, и на коленях лежало байковое одеяло. Было известно, что «Рубины» часто самовозгораются, поэтому Тамара Ильинична по совету опытного диктора всегда была готова к неприятности.

АЛЕКСЕЙ УСТРАИВАЕТ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ДЛЯ МАРИНЫ, ВО ВРЕМЯ КОТОРОГО ОБНАРУЖИВАЕТ, ЧТО У СПЕКТАКЛЯ ЕСТЬ И ДРУГИЕ ЗРИТЕЛИ

– Ну, рассказывай, – сказала Марина, – чем ты там занимаешься под началом ядовитого насекомого?

Алексей вдруг подумал, что ни с одной из женщин у него так никогда и не сложился тот птичий язык, на котором между собой разговаривают влюбленные. В начале язык этот выполняет просто роль шифра, охраняющего тайну от посторонних, спустя годы становится частью обихода («Лапа жмурится на меня! Не жмурься, Лапа!»), а чем дальше, тем больше напоминает стареющим супругам, что у них есть своя история, которая связывает прочней, чем узы родства, и предать ее было бы бесстыднее, чем заговорить о разделе имущества. Впрочем, фокус как раз в том, что о разделе стульев и невозможно заговорить на птичьем языке, придется сначала его прочно забыть (предать).

То ли истории его не сложились, потому что не было этого языка, то ли изначально он чувствовал их обреченность и не видел нужды в бесполезном творчестве. Сейчас ему было легко придумывать для Марины свою жизнь, как будто он сочинял ее для случайного соседа в самолете.

– Я занимаюсь самым важным делом на свете, – сказал он, ощущая внутри теплый прилив вдохновения. – Помогаю людям одеваться.

– Разве ты модельер? – спросила Марина разочарованно.

– Я бы сказал так: я – социальный художник! А знаешь, – прервал он вдруг себя, но не для того, чтобы собраться с мыслями, а чтобы разогреть атмосферу перед спектаклем, – я бы с удовольствием выпил! При стариках неловко было. У нас что-нибудь есть?

– О, йес! – сказала Марина. – Даже водка!

Алексей заметил улыбку и, пока Марина ходила в дом, успел сообразить, что причиной ее было сказанное им «у нас». Это было с его стороны нехорошо, в некотором роде даже подло. Он не имел права подавать надежду. «Впрочем, "у нас“ и в Ноевом ковчеге – "у нас“».

– Первые малосольные огурчики. А грибы – прошлогодние. Вот был урожай! Ты ходил? – Марина проворно накрывала на стол. – Ой, вот дура-то! Водку забыла. У меня, знаешь, это – лянгеляйтунг, долгий провод. Даже другое. Когда мысли сами по себе, а жизнь сама по себе. Я однажды в детстве засиделась над уроками. Смотрю – в окне зарево. Что горит? Где-то сбоку. А все уже спят. Так я маме оставила записку: «Мама, у нас горит. Кажется, тридцать шестой магазин». И с чувством исполненного долга легла спать.

– Все, надеюсь, закончилось хорошо? – засмеялся Алексей.

– Представляешь?

Марина принесла бутылку и пачку салфеток.

– Открывай сам. Так я не поняла, ты в прошлом году ходил за грибами?

– Прошлой осенью я не вылезал из тропиков, – сказал он.

– Ой, как интересно! – тихо воскликнула Марина.

«Тропиками» они называли маленькую студию, в которой от раскаленных ламп стояла невыносимая жара. Но этого он объяснять Марине не стал.

Водка подействовала моментально. Он знал этот эффект, это называлось: «встретились два желания».

– Ну! – поторопила Марина.

– Одежда – это все! – сказал Алексей, не скрывая ликования. – Это настроение и продвижение по службе, любовь и любовь начальства, чувство времени и места. Без одежды мы не знаем себя, а нас не узнают другие. Человек боится себя голого или, по крайней мере, спешит укоротить это свидание. Что нужно для того, чтобы правильно одеваться?

– Вкус, – ответила Марина не очень решительно. – Деньги.

– Для этого нужно правильно понимать себя, – сказал Алексей. – И, что не менее важно, других. Неправильно одетый человек не просто смешон, это прежде всего не очень умный человек. В любой профессиональной деятельности отсутствие ума некоторое время можно скрывать. В одежде – нет!