— Он и так уже почувствовал.

— Так не усугубляйте это чувство.

— У него отвращение к моей любви. Он холодный, Керенса. Почему, я люблю холодного мужчину?

— Этого я вам сказать не могу, но если вы хотите, чтоб он от вас отвернулся, то сейчас вы все делаете совершенно правильно.

Она стиснула мою руку.

— Ах, Керенса, не давайте ему отвернуться… не давайте.

Она начала тихо плакать, и я сказала:

— Вам нужно помочь. Но вы должны делать, как я вам скажу. Я закажу себе кофе и принесу его вам. Нехорошо, если слуги увидят вас в таком состоянии. Они и так достаточно болтают. Я скоро вернусь; и сделаем так, чтобы вы были готовы к тому времени, как вам ехать к Хэмфиллам.

— Ненавижу Хэмфиллов… дурацкие Хэмфиллы.

— Ну, тогда притворитесь, что они вам нравятся. Чтобы угодить Джастину.

— Есть только один способ ему угодить. Если бы я могла иметь ребенка, Керенса… если бы я только могла иметь ребенка.

— Может, и сможете, — сказала я, всем своим существом надеясь, что этого никогда не произойдет.

— Он такой холодный, Керенса.

— Ну так подогрейте его. Только если вы будете напиваться, у вас ничего не получится. Уж это можно наверняка сказать. А теперь полежите здесь, пока я не вернусь.

Она кивнула.

— Вы мой друг, Керенса, — сказала она. — Вы обещали мне это.

Я прошла к себе в комнату, позвонила. Пришла Долл.

— Принеси мне, пожалуйста, кофе, Долл. Побыстрее, — велела я.

— Кофе… э-э, мэм?

— Я сказала, кофе, Долл. Мне что-то захотелось. Тут она удалилась, и я представила себе, как они обсуждают мои причуды на кухне. Что ж, беременным полагается иметь причуды.

Она вернулась с чашкой кофе и оставила его у меня в комнате. Когда она ушла, я поспешила к Джудит. К несчастью, когда я входила к ней, в коридоре вдруг показалась миссис Роулт.

Если они заподозрили, зачем мне понадобился кофе, стало быть, они уже знают, что Джудит пьет. Очень похоже, что так; ведь не мог же Хаггети не заметить, что она берет виски из запасов аббатства. Рано или поздно ему придется сказать Джастину, хотя бы для того, чтобы отвести подозрения от себя. Похоже, правда, что она начала пить не так уж давно, В таком случае ее, вероятно, еще можно остановить.

Наливая кофе и заставляя Джудит выпить его, я все спрашивала себя, как много знают слуги о нашей жизни? Разве мы можем хоть что-нибудь от них утаить?

Май в том году был теплым, ласковым, как и подобает, думала я, для вступления моего ребенка в этот мир. Живая изгородь пламенела цветами, и все кругом было в цвету.

Роды у меня были нелегкие, но я стоически приветствовала терзающую меня боль. Приветствовала, потому что она означала, что скоро родится мой ребенок.

Доктор Хилльярд и акушерка были у моей постели, а весь дом, казалось, напряженно ждал первого крика ребенка.

Я помню свои мысли о том, что вряд ли мучения замурованной в стену монашки были сильнее моих. Но в моих страданиях были радость и надежда. Как они отличались от ее мучений, которые были болью поражения, тогда как мои были муками славы и величия.

И наконец он прозвучал, долгожданный крик ребенка.

Я увидела свою свекровь с моим младенцем на руках; она плакала, эта гордая женщина. Я видела, как блестят слезы у нее на щеках, и испугалась. Вдруг мой ребенок — калека, урод или мертв.

Но это были слезы гордости и радости; она подошла к моей кровати, и я услышала ее голос, первым сообщивший мне радостную весть:

— Мальчик, Керенса, прекрасный здоровый мальчик.

Все будет как надо, думала я. Достаточно мне только задумать что-нибудь, и мои мечты становятся реальностью. Я — Керенса Сент-Ларнстон, и я родила сына. Другого ребенка мужского пола в этой семье нет. Он — наследник Сент-Ларнстона.

Но в мелочах я могла и не преуспеть.

Я лежала в постели, с распущенными по плечам волосами, в белой кружевной кофте с зелеными лентами, которую подарила моя свекровь.

Малютка лежал в своей колыбельке, и она склонилась к нему с таким мягким любящим лицом, как будто это была другая женщина.

— Нам надо подумать об имени для него, Керенса.

Я сказала:

— Мне хотелось бы назвать его Джастин.

Она повернулась ко мне с некоторым удивлением.

— Но об этом и речи быть не может.

— Почему? Мне так нравится имя Джастин.

— Если у Джастина будет сын, он будет Джастином. Мы должны оставить это имя для него.

— У Джастина… сын?

— Я каждый вечер молюсь о том, чтобы Джастину и Джудит было ниспослано то же благословение, что и вам с Джонни.

Я заставила себя улыбнуться.

— Ну конечно. Я просто думала, что в семье должен быть Джастин.

— Конечно, должен. Но это будет сын старшего сына.

— Они уже довольно долго женаты.

— Да, но у них впереди еще годы. Я надеюсь увидеть полный дом детей, прежде чем умру.

Я была разочарована. Но потом успокоила себя тем, что имя не так уж важно.

— А какое другое имя есть у вас на примете? — спросила она.

Я задумалась. Я была настолько уверена, что мой сын будет Джастином, что других имен не придумывала.

Она наблюдала за мной, и, зная, что она женщина проницательная, я не хотела, чтобы ей стал понятен ход моих мыслей.

У меня само собой вырвалось:

— Карлион!

— Карлион? — повторила она.

Едва успев это произнести, я поняла, что вот то самое имя, которое я хотела бы дать своему сыну, если уж нельзя назвать его Джастином. Карлион. Для меня оно было символично. Я видела, как впервые всхожу по ступенькам замка в своем красном бархатном платье. Тогда впервые ко мне пришла полная уверенность, что мечты могут сбываться.

— Хорошее имя, — сказала я. — Мне нравится.

Она повторила, пробуя его на слух.

— Да, — сказала она. — Мне тоже нравится. Карлион Джон — второе имя по отцу. Ну, как?

Джон по отцу, Карлион по матери. Да, раз уж он не может быть Джастином, то вот кем он должен быть.

Я стала другой женщиной. Впервые в жизни я любила кого-то больше, чем себя. Единственное на свете, что имело значение, — это мой сын. Я часто находила оправдание своим неблаговидным поступкам, говоря себе: это для Карлиона. Я не переставала уверять себя, что совершить грех ради того, кого любишь, совсем не то же самое, что совершить грех ради себя. И все же в глубине души я понимала, что слава Карлиона — это моя слава; что моя любовь к нему столь сильна, потому что он — часть меня, плоть от плоти моей, как говорится.