Тут я рассмеялась в голос, радуясь не только его громким заявлениям, но и тому, что мой неугомонный брат остался прежним даже после всех этих испытаний.

– А Джем? – весело спросила я. – Он все еще в заложниках у французов?

Я считала, что именно этого он и заслуживает, за его обращение со мной в ту ночь в палаццо.

– Он мертв, – без обиняков ответил Чезаре. – Я его убил.

Я уставилась на него, ошарашенная этим сообщением.

– Вопрос стоял так: либо его жизнь, либо моя.

Меня переполнило чувство вины.

– Но ты… ты не должен был! Я никогда не говорила, что желаю ему смерти.

На уме у меня был Хуан: как он встретит потерю любимого друга?

Чезаре слегка нахмурился:

– Я сделал это не из-за тебя. Не убивают собаку за то, что хозяин вынуждает ее лаять. Нет, мы, понимаешь, спланировали побег. Когда французы устроились на ночевку, мы должны были бежать в чужой одежде, взять двух вьючных лошадей и скакать прямо в Перуджу, чтобы встретиться там с отцом. Но когда наступило назначенное время, этот чертов турок заупрямился. Принялся кричать на меня, говорил, что Хуан никогда бы не допустил такого положения, чтобы он, принц, был вынужден бежать, как вор. Мне нужно было остановить это. Остановить его. – Голос Чезаре неожиданно задрожал. – Они могли его услышать. Он был сильный. Сопротивлялся моей удавке. Пришлось задушить его проволокой, которую я держал на тот случай, если мы наткнемся на стражу.

Испуганная, я была не в силах произнести ни слова.

– Вопрос стоял так: либо его жизнь, либо моя, – повторил Чезаре. Дрожь его голоса усилилась. – Выбора у меня не было. Ты должна мне поверить. Если бы я этого не сделал, он бы погубил нас обоих.

– Да, конечно, – прошептала я. – Ты спасал свою жизнь.

Облегчение от мысли, что Чезаре сумел спастись, боролось во мне с ужасом от этого жестокого убийства. И тут я заметила, что и Чезаре дрожит. Он вовсе не был так равнодушен к сделанному, как хотел показать.

– Прошу тебя, не суди меня строго. Я бы никогда этого не сделал, если бы у меня был выбор. Но он кричал так громко, грозил перебудить весь лагерь, и я не мог поступить иначе…

– Нет. Не надо больше. Я понимаю. Я бы никогда не осудила тебя.

Он испустил стон и отвернулся от меня:

– Но ведь ты осуждаешь. Да и как можно иначе? Я убил человека. Не нужно было тебе говорить. Не следовало мне никогда в этом признаваться. И приезжать сюда не следовало.

– Не говори так. – Я пересела на край кровати, нежно притянула его к себе.

Он растаял в моих объятиях, как безутешное дитя. Я ощущала его напряженные мускулы. Поняв, как близко я была к утрате и его, и всего, что любила, я еще крепче прижала его к себе, пытаясь передать мое тепло, преданность, уверенность.

Он уткнулся мне в грудь и обхватил руками за талию:

– Я бы убил сто человек, лишь бы увидеть тебя…

Он приподнялся и прижал свои губы к моим. Его дыхание было влажным, как летние сумерки. Его язык взыскующе проник в мой рот. Он приник ко мне всем телом. Я попыталась противиться, но его хватка стала еще сильнее.

– Лючия, никто не любит тебя так, как я, – прошептал он мне в ухо. – И не сможет любить.

И тут я начала уступать его напору, его плечам, крепким, как слоновая кость, но в то же время податливым, как атлас, я чувствовала его жесткие ребра под кожей, а еще глубже – стук его сердца.

Его губы продвинулись вверх, скользнули по моей челюсти к уху.

– Платон говорит нам, что каждый человек ищет свою потерянную половину. Но нам нечего искать, Лючия, мы всегда были единым целым.

Желание зажгло мою кровь. Я позволила ему взять мои руки и увести их вниз – к пульсирующей мощи между его ног.

Где-то в глубине души я хотела воспротивиться, ибо знала, что это запретно, что это смертный грех, непростительное преступление против природы. Но мною овладели чувства, о которых я никогда не подозревала, даже и представить себе не могла, что они существуют. Мое тело желало его. Мое тело знало, что оно всегда было здесь, в объятиях Чезаре, что я воистину принадлежала…

– Нет! – Я пыталась схватить ртом воздух, словно никак не могла вынырнуть на поверхность из глубин темного моря, уперлась руками ему в грудь, оттолкнула его. – Мы не можем.

Он взял меня кончиками пальцев под подбородок:

– Не можем? Или не смеем?

– Чезаре, пожалуйста. Это… ты знаешь, это было бы страшным грехом.

Его смешок в глубине горла напомнил мне кошачье урчание.

– С каких это пор грех стал иметь для нас значение? Мы – Борджиа. Мы созданы для того, чтобы любить только друг друга.

– Нет. Отпусти меня.

Я вытянула руки, удерживая его на расстоянии. Почувствовала его сопротивление, его горячую, опустошительную похоть. Она была такой громадной, что могла поглотить меня. Я боролась и с собственным настойчивым желанием, но вдруг он отпустил меня. Моя кожа все еще чувствовала жар его пальцев, но он кивнул на дверь:

– Джованни! Какой сюрприз!

Я развернулась. До этого мгновения я не понимала, как далеко заползла на кровать. Наши с Чезаре тела настолько сплелись, что пару мгновений я, замерев, не могла понять, где начинается мое тело и кончается его. Сквозь рассеивающийся туман я видела неподвижную фигуру моего мужа на пороге: он стоял, сжимая рукавицы, и смотрел на нас из-под своей шапки.

– Мне сообщили, что вы здесь, мой господин кардинал, но я никак не мог поверить. Как же это вы проделали такой путь, а меня не поставили в известность?

– Он появился только два дня назад. – Я быстро встала с кровати, оправила юбки.

Меня саму злило отчаяние в моем голосе и срывающиеся с языка пустые оправдания, которым никто не поверил бы – и Джованни меньше всех.

– Он был очень болен, и я… я собиралась написать вам, но я ухаживала за ним. Видите?

Я повернулась к прикроватному столику, на котором стояла бутыль с лекарством, и в спешке опрокинула пустую чашку. Она упала на пол, удар звонко отдался в моих ушах.

– Вижу, – хрипло сказал Джованни. – Лишний раз убеждаюсь, что обо всем узнаю последним.

– Брось! – рассмеялся Чезаре. – Ты видишь вину там, где ее нет. Моя сестра говорит правду. Я был в ужасном состоянии. И мы довольно скоро тебя вызвали бы.

Он с легкостью поднялся с кровати, словно и не болел вовсе. Я поморщилась. Помятая ночная рубаха при свете оказалась прозрачной и не скрывала его напряженного мужского естества. Он, казалось, не замечал своего возбуждения, а если и замечал, то не придавал этому никакого значения. Он подошел к Джованни и притянул к себе в братском объятии.

Джованни через плечо Чезаре смотрел на меня немигающим взглядом.