– Зато мясо, всю зиму будем есть, – сказал Ерема в спину Фоме. – Да, Маруся?

– А то, – ответил Фома.

– Ты чё, Маруся, что ли? А голову его я, и правда, еле донес в мешке до дому. Давай покурим. Ветер сильный, ждать надо.

– Кури, я потерплю пока.

Остановились. Ерема закурил. До лодки оставалось совсем немного. Над лесом показался край солнца. Фома поправил на голове кепку.

– Алла-а-у акбар! – пропел он и усмехнулся. – Я с одним киргизом скорешился, пока лежал в госпитале, Мелис его звали. Отчаянный парень был.

– Был?

– Так двадцать лет прошло. Может, и сейчас живет в своей Киргизии. Один пятерым узбекам не сдавался. Хотели его сломать, а он им: я, говорит, батыр и сын батыра, а вы – шакалы, если стаей нападаете. Пришлось нам с Андрюхой батыра выручать, иначе стыдно было бы. До ножичков дело дошло, только тогда и отстали. Но киргиз этот бесстрашный был и сильно в Аллаха своего верил. Солнце, говорил мне, это глаз Аллаха, и Он не должен видеть наши головы без шапок. Никогда тюбетейку днем не снимал. Потом мне ее подарил. Пять раз в день молился, по-настоящему. Не пил, не курил, на медсестер не смотрел… Работал как все… Воевал… Меня в гости звал на Иссык-Куль.

– Ездил?

– Не. Мне и тут дел хватает… Говорил, если хорошо попросить, Аллах поможет. Мне ведь помог от узбеков отбиться, вас на помощь послал. И вам поможет. Буду, говорил, молиться, чтоб меня послал вам на помощь.

– Послал?

– Пока нет.

– Пусть бы лучше Аллах ветра поубавил.

– Вот и я о том же.

Ерема докурил и пошли дальше. Марта снова семенила впереди, пропадая за кустами и в сухой траве.

– Есть собаки умнее людей, – в такт шагам заговорил Ерема.

Внутри у обоих тепло шевелился самогон…

– О, ветер меняется, чуешь? От берега поворачивает. – Фома приостановился и послушал верхушки деревьев.

– Ага…. Вот была у меня на поселке Маня. Сучка такая, маленькая, похожа на спаниельку. Не чистокровная, конечно, ее мамка к нам в поселок попала уже пузатая, вольные откуда-то привезли. Я тогда на поселке фермой командовал, почти весь предпоследний срок. Она там у меня прижилась, с братом своим, Злодеем. Злодей ее родной брат был, а совсем не похож. Злой, в руки не давался, и жадный. Худой, мосластый и глупый какой-то. Зэки его приманили, поймали и съели. Я потом нашел этого Гену – подельник его сдал, татарин, – и так избил, что даже пожалел. Но всему поселку объявил, кто Маню съест – убью. Ну ладно, не об этом. Маня была умная, всегда чистая.

– При чем тут?.. – спросил для разговора Фома и полез в карман за папиросами.

– Сам знаешь. Грязной брезгуешь, а чистую гладишь. – Ерема протянул ему два пальца ножницами, и Фома вставил между ними папиросу. Чиркнули спичку. – Вот сидит она у меня на руках в кондейке молча – и вдруг начинает рычать. Мент еще за двести метров, идет проверять на мягких лапах, а она тихо так, не лает, а из живота гудит, напрягается, и глаза злые. Всё, мы с пацанами сворачиваемся. Мент заходит, а у нас все тики-так. Чай пьем, а она на него гавкает… Телят мне пасла. Если какой по молодости начинал тупить, она его за ноги покусывала – и обратно в стадо… Эх, телятушки! Мне за одну зиму пятьдесят три штуки пришлось зарезать. Перестройка была какая-то у ментов. Один молодой помначкара все хотел меня поймать на воровстве или другом каком нарушении, появлялся из-за угла, вынюхивал, проверял. Раз пришел на ферму, а я в телятнике, кормлю их. Он подходит со спины и говорит тихо: «Завтра нужна будет телятинка». Я устал уже от него, психанул, говорю: «Зачем же завтра ждать? Можете сейчас забрать, гражданин начальник!» Беру ближайшего телка, из сапога нож достаю, чик его по яремной вене и менту к ногам швыряю. Аж сапоги кровью забрызгал. Тот весь побелел с непривычки, ушел на макаронинах своих. Мне назавтра пятнадцать суток изолятора объявили.

– Еще бы…

– Так Маня вырыла подкоп под забором, к моему окну в изоляторе пришла и сидит. Ждет. Я зэкам стук-стук – мол, заберите собаку, пока менты ее не забрали. Весь поселок к забору собрался, кричат: «Маня! Маня!» Она ноль эмоций. Вышли караульные ее отогнать, она от них удрала и опять под окном сидит. Что делать, надо как-то мне ее кормить. У меня в камере стекло за решеткой треснуто, я его потихоньку разобрал, руку просунул, а она передними лапами на стенку встала, тянется и руку мне лижет… – Ерема усмехнулся. – Пришлось галерным мне двойную пайку носить. Я полбуханки брал, мякиш вынимал, делал плошку и баланду туда наливал. В окно высовывал и Мане давал. Она на задние лапы – и аккуратненько зубами брала, не разливала. Так и сидели пятнадцать суток.

– А сам-то что ел?

– Да то же самое.

– Интересно, за что это тебе двойную пайку носили?

– А мне приходилось загодя разные вопросы решать. Галерные тоже люди, свежего мяса хотят. Молока. Творогу. Это ерунда, ко мне раз бабка одна из деревни пришла и говорит: «Выручай, Еремеюшка, беда! Корова не отелилась, молока нет. Как зиму зимовать будем с внуками, не знаю! Горе». Что делать, жалко бабку. Я думал-думал и взял ее корову, а ей свою дал, с фермы, похожую. Менты потом удивлялись – чего, говорят, Еремей, все твои коровы с пастбища домой идут, а одна в деревню норовит? Я им говорю – хрен ее знает, что у коровы в голове. Но переучил ее быстро…

– Как это? – Фома погасил окурок.

Ерема поднял узловатый кулак:

– Китайцы пишут, из восемнадцати способов убеждения самый короткий – боль. У меня все коровы свое место в строю знали и новую взамен старой поставили… Или продавщица из лавки придет и жалуется, что зэк один, цыган, набрал товару в долг и забывает отдать второй месяц. Недостача у нее. А тетка она хорошая, нужная. Всем полезная. Я ему спокойно так говорю – отдай. Не кричу, зубами не клацаю. Но он понимает, что со мной кусаться не с руки. Отдает.

– А с собакой чего?

– Нормально все. Я освободился, с собой ее забрал. Справку еще делал в ветлечебнице, чтобы ее можно было везти. Она потом у моей тетки на Белом море долго жила. Ты думал, урки съели? Не-е, не рискнули… Что такое, Марта?

Тихо скуля, собака выскочила из прибрежного ивняка. Накат качал кусты с жухлыми листьями. Фома отодвинул рукой ветки и глянул на белыши:

– Похоже, на наших сетях кто-то висит! – Он удивленно оглянулся на Ерему, и кровь прихлынула к голове, а в ушах тонюсенько зазвенело.

– Сколько? – Ерема быстро шагнул к Фоме и взглянул в просвет. – Один! Сука, думает, ветер сильный и время раннее. Сам будешь стрелять?

Фома промолчал, хотя от ярости его лихорадило. Ерема скинул с плеча ружье и перехватил цевье левой ладонью. Правой уперся в нос лодки:

– Тогда давай на весла! Ветер от берега, авось подскочим на выстрел. Только б не сразу заметил!

– Он мотора ждет, слушает! – наконец сообразил Фома и прыгнул за весла.