Мне очень хотелось знать, улыбнулся бы Андрей, когда увидел водопад, или нет. Если был бы, конечно, трезвый. Но он, похоже, правда, не помнил. И дальнейший разговор не имел смысла.

– Знаю. – Он слегка нахмурил брови. – Его собаки моего старого кота задавили.

Я постоял еще немного, сказал:

– Ладно, пойду… – И, не прощаясь, вышел на улицу.

Андрей остался сидеть в кресле, спиной к окну. Дождь кончился. На вершине холма я набрал Георгича и, когда он взял трубку, сказал:

– Слушай, Георгич, мне тут уехать надо… Срочно. На корабле все в порядке, я все на столе оставил. Ключ на месте. Спасибо.

Потом я сел в машину и поехал дальше.

Мама отправила сына за яблоками. Сказала:

– Сбегай-ка на рынок, сынок. За яблоками. А то целый день у компьютера сидишь, глаза сумасшедшие. Давай-давай прогуляйся, воздухом подыши.

Девятилетний домашний мальчик сначала долго собирался, потом все же ушел. Отец мальчика ремонтировал на кухне дверцу посудного шкафчика. Ее сломал сын, случайно, когда полез за чашкой, не удержал равновесия на табурете и повис на ручке. Отцу было лень чинить дверцу. Он уже второй день не разговаривал с женой: поссорился из-за какого-то пустяка. Извиняться ему не хотелось, да вроде и не за что было. Глупости все это, ерунда, суета, изжога! Вины за собой он не чувствовал, а мучения жены понять не мог, или не хотел, или просто о них не думал, забыл. Ее обиды и робкие упреки отчего-то ужасно его раздражали…

Бешенство, вот как это называется… И откуда в нем столько злости? Ни с чего ведь началось! Жена даже слова поперек еще не сказала, только замолчала от обиды, а он уж зачернил бельма ненавистью. Слово за слово, и вот он сидит за пустым столом, сжав кулаки, и молчит. Горло сжимает, и в носу щекочет бешеное желание что-нибудь разбить, сломать, хотя бы свои кулаки о стену, или просто материться во весь голос. Так, чтоб сорвать его, чтоб сипеть и слезы из глаз.

Несколько раз глубоко вздохнув, он разжал кулаки. Надо как-то успокоиться. Он решил подумать о том, как через несколько дней поедет на рыбалку, напьется там водки у костра и будет лежать на берегу у пахучей воды, жмурясь на солнечные блики и отключив голову. Но сквозь эту мечту пробивало, как гвоздь в подошве, ощущение игрушечности всех его дел и движений. Как-то суетливо и бестолково тратится время, работа стоит, не трогается, и нет ощущения жизни. Едва успокоившись, становишься равнодушным, словно засыпаешь. Даже страшновато оттого, как бывает на все наплевать. Головой он понимал – так нельзя, но лень, кайф, зависть, мелкие страхи мешали переломить себя, заставить задуматься и сдвинуть свое дело с мертвой точки. Надежда была при смерти. А самый главный облом в том, что винить некого, кроме себя.

Значит, так. Все равно придется взять себя… не в руки, а за шиворот и встряхнуть. Иначе можно окончательно провалиться в такую черную дыру с алкогольными парами и ядовитым дымом, что выбираться не захочется и сил не будет. Он встал и посмотрел в окно. Солнце! Ветер! Небо синее-синее! Почки набухают на березах. Печень разъедает безысходность… Начать с самого близкого. Он резко выдохнул и открыл дверь в тишину комнаты. В полумраке задернутых штор жена прятала заплаканное лицо. Он сел рядом с ней:

– Прости, я виноват. Мне стыдно… Ты знаешь…

– Хорошо… – шепотом ответила она.

– Мир? – еле слышно спросил он и зацепил своим мизинцем ее мизинец.

Она кивнула, глядя вниз опухшими глазами. Пальцы ее были горячие. Если бы она спросила сейчас: «За что ты меня так ненавидишь?», он встал бы рывком и ушел на кухню, или из дому, или… Он не знал, что стал бы делать. Но она не спросила, она чувствует, что не ее, а себя он… А ее, несмотря на свою бешеную ненависть, он любит. Потому и мучает. Ее одну. Свет клином на ней, что ли?..

Посидели немного, касаясь друг друга плечами. Молча. Пока не было слов. Сразу все равно не остыть. Потом он отправился доделывать дверцу.

Ребенок вернулся с рынка и топтался в прихожей. Отец с хмурым лицом продолжал чинить шкафчик на кухне.

– Что случилось? – услышал он из прихожей голос жены. – Что у нас глаза на мокром месте?

Отец отложил напильник, вышел в коридор и глянул на сына: на слезе. Мнется, жмется, вот-вот заплачет.

– Посмотри, что ему подсунули. – Жена заглянула в пакет.

Он тоже непроизвольно сунул туда нос. Какие-то сморщенные яблоки, давленые груши и старые, перезрелые бананы.

– Надо, наверное, пойти и поменять, – будто попросила жена. – Сходишь или мне самой?..

«Самой!» Он молча оделся.

– Покажешь папе, где купил, – добавила она.

Отец взял пакет, сына за руку и, морщась, вышел из дома. Переведя его через дорогу, выпустил руку:

– Тебе десять лет скоро, а мы все как в детском саду.

Отец поглядел на сына через плечо. Тот шел с испуганными глазами.

– Ладно, – пробормотал отец и снова поймал теплую ладонь сына.

«Надо бы расспросить его, кто и где, что и как, да он весь в растрепанных чувствах. Ладно, пусть хотя бы покажет место на рынке. Ларек или что там… Это, скорее всего, джигиты кавказские. Рынок уже закрывается, вечер, там только они и остались, наверное. Надо быстрее идти. Если менять не согласятся, скандалить не буду. Тем более если баба торгует. Попрошу хозяина позвать. Если не позовет… Нет, не буду при сыне скандалить».

Через пешеходный переход возле рынка шли бичи. Шли медленно, зеленый свет уже погас, и они задерживали движение, тормозили вечерний час пик. Поток машин уплотнялся, водители маршруток ожесточенно колотили по сигналам мозолистыми ладонями, но это не добавляло бичам скорости. Они двигались согнуто, шаркали пыльными конечностями по асфальту и чуть покачивались вперед-назад. Не из стороны в сторону, как все пьяные, а вперед и назад, словно усталый караван в пустыне. Бичей было трое – старик, мужчина помоложе и женщина без возраста. Низкорослые, лица темные, мутно-светлые глаза. На старике красная бейсболка; бывший спортивный костюм на молодом; на женщине коричневый мужской пиджак; в черных руках яркие рваные пакеты. Одетые в странные одежды, глядящие в окружающее пространство как внутрь себя, они производили впечатление существ из параллельного мира, потерпевших катастрофу инопланетян или неизвестных науке животных. Человекообразных ленивцев, почти не шевелящих при обмене информацией впалыми ртами.

Отец с сыном, наблюдая эту картину, ненадолго забыли о своей цели. «Они ведь тоже были когда-то детьми, такими же, как мой сын. Интересно, что их так согнуло, притащило к такой жизни? Хотя и неважно. Они не трезвые, но и не пьяные, нам их состояние не понять. Мы друг друга понять не можем, не стремимся, а их тем более. У нормальных людей они должны вызывать легкое омерзение, но они все же рядом с нами живут, по крайней мере, недалеко от нас. О чем они думают? Что говорят друг другу? Живые существа вроде… Тоже все разные, как и мы. Мы торопимся, дергаемся, катим неизвестно куда свой ком сомнений, а они просто медленно идут, как водолазы по дну. Такое подозрение, что они чувствуют какую-то ускользающую от нас истину. Не сознавая ее, просто живут в ней. Истину – наверное, не стоит спешки то, чем мы себя окружаем, чем заморачиваемся. Завидовать им в этом страшно, понять трудно, хватило бы ума не осуждать, не мстить, не наказывать их за свое непонимание. Вон как горячий кавказский водитель на клаксон давит! Как на горло этому старому бейсболисту… Кстати, о наказании и мести. Не буду при сыне устраивать скандал, просто оставлю пакет и спокойно уйду. Одному скандалить без толку. Опыт есть. Года три назад вчетвером пришли разбираться, так их штук тридцать высыпало, мы еле вырвались. Пришлось всю братву собирать, чтобы их в стойло поставить. Но тогда хоть повод серьезный был, а сейчас? Ребенка обманули. Даже предъявить нечего. Сын подумает: «Что ж ты, папа… А еще говоришь: “Мы ведь с тобой, сынок, спецназовцы, а не тряпки”. Как-нибудь потихонечку ему все объясню, а ночью приду и сожгу ларек или что там у них. Одежда старая, бичевская, в гараже есть, бензин тоже. Думаю, стеклянной литровки хватит. Сам все сделаю, один. Хапну адреналинчика. Сейчас разок вокруг обойду, намечу подходы-отходы…»