Я уже было побежал, когда Ист — вот ведь осел, вдруг вставляет:

— Один из нас обязан остаться, сэр! Или отправьте вашу дочь под конвоем казаков… Для британского офицера бесчестье…

— Придурок! — взревел Пенчерьевский, хватая его и мощным тычком выпроваживая в коридор. — Ступай! Пока ты будешь скулить, они окружат дом! Остальное не твое дело — здесь я командую!

Со стороны передней двери раздался жуткий треск, послышались пистолетные выстрелы, рев толпы, крики казаков, и через перила я увидел, как дверь поддалась и поток оборванцев хлынул внутрь, оттесняя казаков к подножью лестницы. Казаки пустили в ход сабли и нагайки и в свете факелов картина стала напоминать сцену из ада.

— Увозите ее! — Пенчерьевский обхватил меня и Валю одновременно своими могучими лапами, его бородатое лицо прижалось почти вплотную к моему, и я заметил в сверкающих глазах слезы. — Ты знаешь, что надо делать, сынок! Сбереги ее… и ту, другую жизнь! Ну, с Богом!

Он выпроводил нас в коридор и повернулся к лестнице. Краем глаза я видел его мощную фигуру на фоне мерцающего света, потом гомон и вой, доносящиеся из холла, удвоились, слышался топот ног, треск дерева… Мы с Истом во всю прыть помчались к черному ходу, рыдающую Валю я нес на плече.

Путь лежал через кухню. Ист задержался, чтобы захватить несколько караваев хлеба и бутылок, я же тем временем выбежал во двор. Тут царила мертвая тишина, слышно было только, как лошади перебирают копытами, да издалека долетал приглушенный шум толпы. В мгновение ока я оказался в каретном сарае, усадил Валю в самые большие сани и подводил уже первую лошадь, когда появился Ист, неся целую охапку провизии.

Не знаю, каков рекорд по скоростному запряганию тройки, но клянусь, я его побил. Ист не успел еще пробраться через снежный занос к воротам, а я уже заканчивал с последним конем. Запрыгнув на место возницы, я взмахнул вожжами — и лошади, подавшись слегка назад, рванули что есть мочи. Чертовски трудное это дело, править санями. Подобрав по пути Иста, мы помчались через ворота к открытой дороге.

Слева грохнул выстрел, и над нашими головами просвистела пуля, заставив меня пригнуть голову, а лошадей дернуться. Бунтовщики выбежали из-за угла дома, ярдах буквально в тридцати от нас: нестройная, ревущая кучка, размахивающая факелами. Ист схватил плеть и начал нахлестывать коней, и те рванули так, что мы едва не вылетели на дорогу. Толпа осталась позади, выкрикивая нам вслед проклятья и потрясая кулаками, единственный посланный вслед выстрел не попал в цель, так как расстояние было уже значительным.

Пролетело не меньше мили, прежде чем мне удалось усмирить лошадей, благодаря чему мы сбавили ход и смогли обернуться назад. Все вокруг напоминало декорации к рождественскому представлению: большая белая скатерть, блестящая под луной, на ней темная громада дома с мерцающими среди пристроек красными точками факелов, эхо голосов звонко разносится по морозному воздуху, а в небе сияют звезды. «Как мило», — подумалось мне. И тут Ист схватил меня за руку.

— Господи! Посмотри туда!

В одном из углов дома показалось тусклое мерцание, потом оно переросло в оранжевое пламя, взметнувшееся вверх со снопом искр; пляска факелов сделалась еще неистовее. Послышалось рыдание, переходящее в визг, и Валя попыталась вырваться у меня из рук. Бог мой, на ней не было ничего, кроме ночной сорочки! Когда девушка наполовину перегнулась через борт, ткань не выдержала и Валя кувырнулась в снег.

Я бросил поводья Исту, спрыгнул с саней, схватил бесстыдницу в охапку и положил обратно. В санях нашлись шкуры — в изрядном количестве, — в них-то я ее и завернул, пока малышка не простыла.

— Отец! Отец! — простонала девушка, а потом вдруг затихла. Уложив Валю на заднее сиденье, я вернулся к Исту, вручив ему одну из шкур — на нас тоже были только башмаки, рубашки и брюки, а холод стоял страшенный.

— Поехали, — говорю я, закутываясь в меха и стуча зубами. — Чем скорее мы исчезнем отсюда, тем лучше. Давай же, парень, что ты медлишь?

Он сидел, глядя передо собой и раскрыв рот, потом повернулся ко мне и рассмеялся.

— Флэшмен! — говорит он. — Это же наш шанс! Посланный небом! Сани… лошади… и свободный путь! Мы едем, приятель, и никто нас не держит!

Можете теперь представить, что это была за заваруха — до того момента у нас не было ни секунды, чтобы пораскинуть мозгами, и мне потребовалось время, чтобы понять, куда он клонит… Наконец до меня дошло — побег! Мы можем направиться к Геническу, к косе, о которой говорил Ист, и ни единая живая душа не догадается, что мы в бегах. Поручиться, конечно, нельзя, но мне казалось сомнительным, что хоть кто-то из цивилизованных людей переживет события в Староторске. Пройдут дни, пока полиция или армия прибудут на место и выяснят, что троих не хватает. А мы к тому времени будем уже в Севастополе — если получится, конечно, пробраться сквозь русскую армию. Мне это все не очень нравилось, а Александровская дорога не прельщала вообще (даже знай я, о чем речь). Бог весть, как далеко распространится восстание, но попасться в компании дочери Пенчерьевского означало быть разорванным на кусочки.

Эти мысли еще проносились у меня в голове, а глаза уже разыскивали на небе Большую Медведицу, чтобы определить направление на юг. Будем придерживаться этой линии, и даже если упремся в море верстах где-нибудь в пятидесяти с любой стороны от Геническа, то сможем наверняка найти нужную дорогу, благо время у нас есть.

— Верно, — говорю я. — Делаем ноги. Нам наверняка удастся разыскать по пути ферму или станцию, где можно будет сменить лошадей. Править будем по очереди, и…

— Валю придется взять с собой! — кричит он, и клянусь, даже в этом предательском свете я разглядел румянец, заливший его щеки. — Мы не вправе ее бросить: одному Богу известно, что за деревни попадутся по пути — как можно ее там оставить, не зная… Короче, если нам удастся добраться до нашего лагеря под Севастополем, она будет там по-настоящему в безопасности и… и…

И ты сможешь увиваться вокруг нее как того хочешь, бедный дурачок — если, конечно, наберешься храбрости. Интересно, как бы ты запел, узнав, что я уже несколько недель забавляюсь с твоим юным украинским ангелочком? И ангелочек-то этот тут как тут, в санях, причем без единой нитки на теле.

— Ты прав, — говорю. — Мы должны ее взять. Ты — благородный парень, Скороход! Так погнали вперед. Как только устанешь, я готов взять вожжи.

Я прыгнул назад, и сани помчались по заснеженной равнине, а далеко позади в ночном небе мерцало красное зарево. Глядя на него, я думал — жив ли еще Пенчерьевский и что сталось с тетей Сарой? При любом раскладе я надеялся, что ей не придется хотя бы долго мучиться. Потом я занялся наведением в наших санях подобия порядка.

Ну и шикарная это вещь — трехконные сани: это даже не экипаж, а настоящий маленький дом на полозьях. Они снабжены идущим по кругу пологом с опускающимися клапанами на окнах, и когда последние закрыты, штуковина превращается в уютное гнездышко: если имеется достаточно мехов и бутылочка-другая, тебе там будет тепло, как в печке. Я убедился, что все в порядке, пристроил в уголке хлеб и ветчину, предусмотрительно захваченные Истом, и пересчитал бутылки: три — с коньяком, одна — с белым вином. Валя, похоже, еще не пришла в себя, и когда я приоткрыл клапана заднего окна, чтобы пустить немного света, то убедился, что она и впрямь впала в тот беспокойный тяжелый сон, какой иногда бывает у людей, переживших страшные потрясения. Луч лунного света засеребрился на ее волосах, скользнул по одной из белоснежных грудей, шаловливо выскользнувшей из-под меха; я, само собой, убедился, что сердце у нее бьется, но более беспокоить не стал — до поры. Отличная вещь — сани: возница не видит и не слышит, что происходит внутри.