Он двинулся на них, сжав кулаки, и те двое живо скатились по порожкам. Но тот парень, Бланк [XXXI*], оставил последнее слово за собой:

— Вы — подлый тиран! Вы сами роете себе могилу! Вы и вам подобные намереваетесь жить так вечно: грабить, мучить, угнетать! Но своей жестокостью вы сеете зубы дракона, и они взойдут на горе вам! Вот увидишь, негодяй!

Пенчерьевский взбесился. Он кинул шапку на землю, затопал, а потом закричал, требуя плеть, казаков, саблю. Те двое бедолаг понеслись во всю прыть, Бланк при этом выкрикивал угрозы и оскорбления. Я с интересом наблюдал, как беленится граф.

— За ними! Я угощу этого вонючего мерзавца кнутом, ей-богу! Поймать его и спустить с него шкуру, чтоб места живого на нем не осталось!

Через пару минут группа казаков взлетела в седла и помчалась по направлению к воротам, а Пенчерьевский все бушевал и метался по холлу, то и дело выкрикивая:

— Собака! Ничтожество! Так оскорблять меня в моем собственном доме! Поп — просто дурак, но этот Бланк! Свинья анархистская! Ничего, научится вежливости, когда мои ребята исполосуют ему спину!

Наконец, изрыгнув последнюю порцию ругательств, он удалился. Примерно через час прибыли казаки, и их вожак взбежал по ступенькам, чтобы доложиться. За прошедшее время пыл Пенчерьевского немного подспал; он распорядился приготовить пунш и пригласил меня с Истом в качестве компании. Мы не спеша потягивали обжигающий напиток, когда вошел казак: пожилой, дородный, седобородый детина, с ремнем на крайней дырке. [XXXII*] Он ухмылялся, помахивая нагайкой.

— Ну, — буркнул Пенчерьевский. — Вы схватили этого скота и проучили как надо?

— Да, батюшка, — отвечает с довольным видом казак. — Он мертв. Каких-то тридцать плетей и пуф! Слабоват оказался.

— Мертв, говоришь?! — Пенчерьевский резко поставил чашку на стол и нахмурился. Потом пожал плечами. — Ну, тем лучше! Никто не станет его оплакивать. Одним анархистом больше, одним меньше, властям и дела нет.

— Тот малый, Бланк, сбежал, — продолжает казак. — Мне жаль, батюшка…

— Бланк сбежал?! — крик Пенчерьевского сорвался в хрип, глаза распахнулись. — Ты хочешь сказать… что вы убили попа? Священника?! — Он застыл, не веря собственным ушам, осеняя себя крестом. — Slava Bogu![74] Священника!

— Священника? Да откуда ж мне было знать? — говорит казак. — Что-то не так, батюшка?

— Не так, скотина? Это же был священник… а ты запорол его досмерти! — граф выглядел так, будто его вот-вот хватит удар. Он судорожно сглатывал, теребил бороду, потом ринулся мимо казака вверх по лестнице, и до нас донесся стук закрываемой двери.

— Господи, — выдохнул Ист.

Казак недоуменно поглядел на нас, потом пожал плечами, как это у них водится, и вышел. Мы стояли, таращась друг на друга.

— Что все это значит? — спрашивает Скороход.

— Откуда мне знать, — говорю я. — Обычно они тут кромсают друг друга почем зря. Но думаю, что запороть до смерти священника — это небольшой перебор, даже для России. Нашему старине Пенчерьевскому придется держать ответ — не удивлюсь, если его даже исключат из Московского Карлтонского клуба.[75]

— Боже, Флэшмен! — не успокаивался Ист. — Что за страна!

За обедом мы не увидели ни графа, ни Валю, а тетя Сара не проронила ни слова. Но по ее лицу, так же как по выражению физиономий слуг, можно было понять, что атмосфера в Староторске накаляется. Ист даже перестал бубнить про побег, и мы рано пошли спать, шепотом пожелав друг другу спокойной ночи.

Но заснуть оказалось не так легко. Печь у меня чадила и в комнате было душно; передалось и общее подавленное настроение, так что я впал в тяжелую дрему. Мне снился старый кошмар, как я задыхаюсь в трубе Йотунберга — скорее всего из-за печного угара, [XXXIII*] потом картина сменилась на подземную темницу в Афганистане, где моя старая подружка Нариман готовилась сделать меня пригодным для службы в гареме; затем за стенами темницы послышались выстрелы и крики. Тут я проснулся, весь в холодном поту, и понял, что пальба слышна на самом деле, а откуда-то снизу доносился жуткий треск, рев Пенчерьевского и топот ног. Вмомент я соскочил с кровати, надел штаны и, на ходу натягивая башмаки, выскочил за дверь.

Ист, тоже полуодетый, бежал по коридору к лестнице. Я помчался за ним следом, крича: «Что случилось? Что тут, черт побери, стряслось?» Вдруг из коридора, где размещалась комната Вали, донесся леденящий душу крик; Пенчерьевский бежал вверх по ступенькам, крича на ходу казакам, фигуры которых виднелись в холле внизу:

— Не пускайте их! Держите дверь! Дитя мое, Валентина! Где ты?

— Здесь, отец! — она выбежала на свет, в ночной сорочке, волосы растрепаны, глаза расширены от ужаса. — Папа, они повсюду… в саду! Я их видела… Ох!

Из-за парадной двери раздался ружейный выстрел, по холлу полетели щепки, а один из казаков, вскрикнув, заковылял, держась за ногу. Остальные расположились у окон, откуда доносился звон бьющегося стекла и залетающие снаружи дикие вопли и лай. Пенчерьевский выругался, прижал к себе могучей рукой Валю и, увидев нас, проорал, перекрывая шум:

— Проклятый поп! Они восстали… Крепостные взбунтовались и напали на дом!

На своем веку мне довелось повидать немало осад: от полномасштабных предприятий вроде Канпура, Лакноу или пекинского недоразумения несколько лет тому назад до более частных стычек, типа обороны кабульской резиденции в сорок первом. Но никогда я не видел ничего хуже организованного, чем тот мужицкий штурм Староторска. Как я уяснил впоследствии, несколько тысяч крестьян, разгоряченных гневным красноречием Бланка, просто поднялись и, похватав оказавшееся под руками оружие, отправились к поместью, намереваясь отомстить за смерть священника. Им даже не пришло в голову предпринять одновременную согласованную атаку со всех сторон. Они просто топтались на дороге, горланя во всю мочь; казаки заметили их из своего барака, подстрелили нескольких из ружей, а затем отступили в центральную усадьбу, как раз к тому времени, когда толпа, хлынув на подъездную дорогу, устремилась к парадной двери. Вот так все и было: мужики громыхали по дверям, ломились в окна фасада, размахивали вилами и факелами, требуя крови Пенчерьевского. [XXXIV*]

Видя, как тот стоит, сжимая в объятиях Валю и озираясь вокруг безумным взглядом, я усомнился, в себе ли он, — его верные крепостные взбунтовались, угрожая повесить хозяина на ближайшем столбе заодно со всем семейством. Для него это было все равно, что увидеть солнце падающим на землю. Но Пенчерьевский вполне отдавал себе отчет об опасности положения, и первая его мысль была о дочери. Он схватил меня за руку.

— Через черный ход, к конюшням! Быстрее! Увозите ее, вы оба! Мы задержим их… Дураки, неблагодарные твари! — Полковник буквально пихнул ее мне на руки. — Берите сани и лошадей и летите как ветер к дому Арианского, это на александровской дороге. Там она будет в безопасности. Только быстрее, бога ради!