— Знаю! — вспыхивает он. — Я тоже умею взвешивать шансы! Но мы должны попробовать! То, что нам удалось проведать об этом предательском плане русских, редчайшая удача! Мы должны воспользоваться ею, чтобы предупредить Раглана и наших на родине! Что нам терять, кроме своих жизней?

Знаете, когда мне заявляют такие вещи, я чувствую себя смертельно оскорбленным. Когда прочие, чужие жизни, доходы Ост-Индской компании, популярность лорда Абердина или честь британского оружия кладут на одну чашу весов, а мою драгоценную шкуру на другую, я точно знаю, что перевесит.

— Ты не понял главного, — говорю я ему. — Разумеется, никто не станет колебаться: отдавать свою жизнь или нет, если это вопрос долга, — уж я-то точно выберу без колебаний, — важно определить, в чем именно этот долг состоит. Может статься, Скороход, мне довелось повидать больше, чем тебе, но я усвоил одно — нет смысла совершать самоубийство, когда необходимо проявить терпение, наблюдать и думать. Если мы выждем, кто знает, какой шанс может представиться? А если мы станем действовать сгоряча, погибнем или еще что-нибудь — так Раглан вообще никогда не получит вестей. Вот что: раз Игнатьеву мы больше не нужны, он может обменять нас. Вот смеху-то будет, а?

В ответ он зашипел, что время бесценно, и мы не вправе ждать. Я урезонивал его тем, что мы не можем рисковать, пока не представится реальный шанс (а по моему разумению, оного можно было ждать еще очень долго). И мы продолжали ходить по замкнутому кругу, пока, совершенно измотанные, не отправились спать.

Оставшись в одиночестве (и покрываясь испариной при воспоминании о том, какому страшному риску мы подвергались, слоняясь по той затхлой галерее), я поразмыслил и понял, на что напирал мой приятель. Нам, по невероятному везению, попала в руки информация, которую каждый нормальный солдат умрет, но доставит начальству. А Скороход Ист, в отличие от меня, именно таким солдатом и был. Моя задача состояла в том, чтобы не позволить ему сотворить что-либо опрометчивое — другими словами, вообще что-либо — и в то же время изображать рвение, не уступающее его собственному. Не слишком тяжело, учитывая мои способности.

Следующие несколько дней мы потратили, перебирая десятки способов побега, один безумнее другого. Ей-богу, мне было даже любопытно, на какой стадии сумасбродства даже наш бедолага Ист начнет пугаться: помню выражение почтительного ужаса, появившееся в его глазах, когда я начал сокрушаться из-за того, что мы не спрыгнули той ночью с галереи и не перерезали всем им, включая царя, глотки.

— Сейчас, конечно, слишком поздно, все уехали, — говорю я. — Но как жаль: покончи мы с ними, и весь их планчик приказал бы долго жить. А мне ведь со времени Балаклавы не предоставлялось возможности совершить что-нибудь стоящее. Ну да ладно.

Впрочем, Скороход начал внушать мне тревогу: он вогнал себя в состояние такого волнения и горячки, что мог совершить любую глупость.

— Мы должны попытаться! — без конца твердил он. — Если в ближайшее время мы ничего стоящего не придумаем, то просто бежим! Я сойду с ума, если мы ничего не предпримем! Как ты можешь просто сидеть тут? Ах, прости, Флэшмен, я знаю, ты мучаешься не меньше меня! Извини, дружище! Я стал таким несдержанным!

Еще бы, у него же не было Вали, чье воздействие было таким успокаивающим. Я подумывал, не устроить ли ему баньку с тетей Сарой для успокоения нервов; но потом решил, что он может перевозбудиться и тогда точно наворотит дел. Поэтому предпочел изображать беспокойство и разочарование, пока Ист грыз ногти и невыносимо ныл. Так прошла неделя, за которую он, должно быть, похудел на целый стоун. Далась ему эта Индия! А потом случилось страшное: нам представилась возможность, причем такая, что отказаться я не мог ни при каких обстоятельствах.

Случилось это в тот день, когда Пенчерьевский вышел из себя — вещь редкая и весьма примечательная. Я был в гостиной, когда услышал рев полковника, доносящийся от парадной двери. Выйдя, я обнаружил его в прихожей поносящим на чем свет стоит двух парней, расположившихся снаружи на порожках. Один выглядел как священник, другой — тощий, угловатый малый в одежде клерка.

— … что за наглость: пытаться поставить себя между мной и моими людьми! — орал Пенчерьевский. — Боже милостивый, дай сил сдержаться! Разве нет душ, о которых тебе следует заботиться, поп? А тебе, Бланк, мало твоих бумажек и доносов, и тебе делать нечего? Так нет же, они занялись подстрекательством, разве не так, мерзавцы? Отправляйтесь со своими подстрекательствами куда-нибудь в другое место, пока я не приказал своим казакам высечь вас! Прочь с глаз моих и моих земель! Оба!

Он был величествен в своем гневе, напоминая одного из тех бородатых древних богов. Я бы от него бежал без оглядки, но те двое стояли на своем несмотря на угрозы.

— Мы вам не крепостные! — кричит тот, которого назвали Бланком. — Вы не можете нам приказывать.

Пенчерьевский зарычал и двинулся вперед, но путь ему преградил священник.

— Господин граф, одну минуту!

Отчаянный малый, однако.

— Выслушайте меня, умоляю. Вы же справедливый человек, а прошу я совсем о малом. Женщина стара, и если она не сможет заплатить подушную подать за своих внуков, вы знаете, что произойдет. Чиновники замуруют ей печь, и старухе останется лишь умереть от голода и холода. И детям тоже. Требуется всего-навсего рубль и семьдесят копеек серебром; я не прошу вас заплатить за нее, просто дать мне и моему другу возможность найти деньги. Мы будем рады заплатить! Вы же нам позволите? Будьте милосердны!

— Слушайте, вы, — говорит Пенчерьевский, немного успокоившись. — Разве меня волнуют эти жалкие деньги? Нет! Будь это даже сто семьдесят тысяч рублей! Не в этом дело: вы мне тут поете про старуху, которая не в состоянии заплатить за своих выродков. А мне ли не знать, что ее сын — этот подлый ублюдок! — зажиточный koulak[73] в Одессе, и сам может заплатить за нее пятьдесят раз по столько! Может ведь?! Но раз он не хочет, то государство должно применить силу закона — и никому не дозволено этому мешать! Даже мне! Скажем, я заплачу или позволю заплатить вам — что тогда будет? А я скажу, что! На следующий год от моего крыльца до самого Ростова выстроятся мужики и начнут вопить: «Мы не в силах заплатить подушную подать, батюшка. [XXX*] Заплати за нас, как заплатил за такого-то». И что тогда делать?

— Но… — начал было поп, но Пенчерьевский оборвал его.

— Вы скажете, что будете платить за них всех? Ну да, господин Бланк заплатит — теми грязными деньгами, которые шлют ему его друзья-коммунисты из Германии! Вот почему ему удается рыскать среди моих мужиков, сея соблазн и призывая к революции! Я его знаю! Лучше убери его прочь с глаз моих, поп, а то я за себя не ручаюсь!

— Но как же старуха? Проявите хоть немного жалости, граф!

— Я все сказал! — рычит Пенчерьевский. — Господи, что я с вами тут разговариваю? Убирайтесь прочь оба!