Оказалось, что мы забыли, не предусмотрели взять стаканы.

— Пить лимонную водку из горла — это как глотать горящее пламя.

Со второй свечой она пошла и нашла где-то в прихожей рюмки, выскочила из дома и, помыв их в снегу, простерилизовала на огне свечи.

— Я знаю, ты сын врача.

Меня тронула эта предупредительность.

Она сама разлила водку и поднесла к свече. И неожиданно начала читать:

Свеча горела на столе,

Свеча горела…

Я замер.

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела

………………………………..

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенье рук, скрещенье ног,

Любви скрещенье.

И падали два башмачка

Со стуком на пол,

И воск слезами с ночника

На платье капал.

Это было запрещенное стихотворение. Но интеллигенция московская боготворила Пастернака.

Мне казалось, что она умышленно, что она специально заменила «судьбы» на «любви».

Вдруг она сказала:

— За снег, за зиму, за нас!!!

Мы выпили до дна, и наши губы слились в поцелуе. Я почувствовал жар — от водки — и предложил выпить еще. Выпили еще. Я стал согреваться. Она просунула руки мне под рубашку и гладила мою прохладную кожу.

Я стал возбуждаться. И начал целовать ее шею. Она легла на диван, на который мы постелили наши дубленки. Объятия становились все сильней, пока я не почувствовал, что хочу ее. Но это было странное чувство… Свечи горели дрожащим пламенем, со всех сторон дуло. Сквозило повсюду, из всех щелей. Я начал расстегивать молнию на ее обтягивающих велюровых джинсах. Моя рука впервые соскользнула в ее трусики, коснувшись лобка. Она выгнулась, и я стал сдергивать с ее бедер тугие джинсы. Или с ее тугих бедер — джинсы. Она делала движения талией, помогая мне. Я расстегнул молнию у себя. Я понимал, что раздеваться догола будет безумие. Я заморожу Вику и себя. До п…, у меня нет таких органов. Спустив джинсы до колен, я взял ее за бедра, приподнял и скорее вскользнул в нее, почувствовав, как она развела, насколько могла, колени. В эту же секунду я услышал вздох, и она схватилась за мои плечи. Она не была девушка.

Я делал какие-то толкающие скованные движения и чувствовал, что уже начало катиться. Она застонала, но я не думал — хотя какие тут думы!.. — что в таком сжатом, сковывающем положении я мог доставить ей радость. За секунду до того, как мой канал наполнился спермой, я выскользнул из нее и прижался к ее животу.

— Зачем, зачем?.. — вскрикнула она и задрожала. Она еще сделала несколько движений и стихла.

Первое, что я услышал в тишине, было всхлипывание. По ее щекам катились безмолвные слезы.

— Тебе больно?

Она не ответила.

— Ты не хотела этого?

Она молчала какое-то время. Потом произнесла:

— Наконец-таки… Ты так долго собирался.

Я натянул на нее все назад.

— Я хочу быть голой… с тобой.

— Ты отморозишь себе все придатки.

— Я встречаюсь с сыном гинеколога!

Я оценил ее юмор.

— Давай выпьем, а то ты опять замерзаешь. Бедный мальчик…

Я не стал ей говорить, что уже давно абсолютно не чувствую ног. Мы выпили по полной рюмке. И стали целоваться еще. Но даже богиня эроса — Эротика — не смогла бы возбудить меня в такой холод.

Снег под ногами звенел, как лед. Или как хрусталь. Мы ехали поздно ночью, и Вика кормила меня с руки вкусным пирогом. Потом взяла у меня сигарету и закурила. Я никогда не видел, чтобы она курила. Я наблюдал, периодически поворачиваясь к ней.

Первый блин, как всегда, комом. Неожиданно я обрадовался, что первый раз позади. И его больше не будет. Первый блин — клином.

А в чем ком первого блина?

Игра в слова. В темноте иногда проносились, ослепляя, встречные фары, и мне дико захотелось послушать хороший классный джаз. Я подъехал к ее дому, и она заставила меня подняться наверх.

Взяла спирт, сняла мои сапоги и начала растирать пальцы спиртом. В доме все спали, стояла тишина; окончив, она села ко мне на колени.

— Я прошу прощения, что так все скомкано получилось…

Она поцеловала меня в висок.

— Какая разница. Это был наш первый раз. Я счастлива… Он уже история.

Мы начали целоваться, я был ей за что-то благодарен, а за что — не мог понять. Потом она заварила вкусный чай и стала поить меня чаем.

— Мне понравилось на даче, — сказала она с улыбкой. — Когда мы поедем еще?!

В этот вечер мы шли смотреть самый нашумевший спектакль «Мастер и Маргарита» на Таганке.

Мы встретились у театра. Вика была в красивой шали, расшитой дубленке, и на нее многие оборачивались. Зальчик был маленький, и мы сидели на самом последнем ряду, сев на спинки кресел, — все было видно как на ладони. Мне понравилось любимовское интересное решение, сцена была пуста, и громадный занавес, который витал, выполняя десятки функций и означая сотни символов. Допустимая абстракция символов в деле с романом, насквозь пронизанным символами.

После спектакля мы пили чай с абрикосовым вареньем и рассказывали великой актрисе наши впечатления.

Наверняка я расстался бы с Викой гораздо раньше, если б не мама. Ее мама мне нравилась больше, чем дочь. Она была, как магнит. Я обожал наши диалоги, споры, разногласия, обеды, согласия, беседы, ее внимание и незаметное ухаживание. В ней было и сочеталось все то, что мне нравилось в женщине. (И что в ней, как таковой, должно существовать.) Но я знал, что у меня такой женщины не будет. Никогда.

Сексуально Вика меня почти не возбуждала. Она была слишком правильная. Слишком совершенная. Вернее, она оказалась настолько неискушенной в постели, что я всегда старался закончить акт как можно скорее и просто говорить. Мне нравилось ей рассказывать. Она умела интересно (любопытно) слушать. А самое главное, что возбуждало меня: дочь такой актрисы слушает меня. Вика считала меня почему-то талантливым и была уверена, что я должен начать писать рассказы. А потом…

Я написал несколько стишков (которые посвятил ей) и бросил заниматься этим гиблым делом. Мне нравилось с ней говорить. Она понимала меня. Она вдохновляла меня. Я любил обалденно кино, театр. Но писать… Это другая ипостась. Для этого дар нужен. Я же был бездарный. По крайней мере, папа внушал мне это всю мою сознательную жизнь. И внушил. Я поверил. Однако Вика считала совершенно по-другому, верила и заставляла меня поверить в себя. И я был благодарен ей за это. Мне нравились наши походы в театр, дискуссии, премьеры или закрытые просмотры кино, обеды дома, с мамулей, хождения в рестораны, бары, эстрадные и джазовые концерты (мой папа лечил самую влиятельную даму в Театре эстрады). Мы смеялись до слез, сидя в первом ряду, над миниатюрами Райкина. Это был абсолютно гениальный актер, который когда-то во время войны и совместных фронтовых концертов ухаживал за Викиной мамой.