Зачем я собирался на ней жениться, я не мог понять.

Да хватит играть в «тёмки» с самим собой: чтобы выбросить из головы, вырвать из тела и навсегда забыть ту. Признайся! Признаюсь.

Из романов и книжек я знал, что лучший брак основанный на дружбе, а не на любви. Как друг, соратник, мое alter ego она мне идеально подходила. (Она жила мной, дышала и думала обо мне, предупреждала малейшее желание, даже дуновение его.)

Вечером я сижу с папой, нехотя ковыряясь в ужине. Он смотрит на меня:

— Ты ее любишь, Алексей?

— Что значит — любишь? Я никого не любил, кажется… Она мне нужна.

— Она из очень порядочной, высокопоставленной, всеми уважаемой семьи. Тебе не кажется это нечестным по отношению к ней?

— Что — это?

— Ты можешь темнить с самим собой, со мной не надо. Жениться без чувств.

— Я не сказал, что у меня нет к ней чувств.

— Но у тебя нет к ней любви.

Почему все клином сошлось на этой «любви»! И вдруг я сдался:

— Папка, что же делать?

— Подумай, хорошо подумай, и не столько о себе, сколько о ней. Она необычная девушка. Она искренне влюблена. И брак без любви ее разрушит. Это будет трагедия.

Он был прав. Господи, я проклинал себя и всю свою беспутную жизнь, бестолковую, и почему цвет, цветок — мне не нравится, а тянет к аду, в патологию.

Родители уезжали на несколько дней по «Золотому кольцу».

Виктория после съемок на «Мосфильме» спустилась вниз. Я накормил ее моим обедом, который ей очень понравился. Она приняла ванну и легла на диван-кровать. Она устала и тут же заснула, я дал ей полбокала белого вина.

Я смотрел на нее, спящую, с большим тигром, которого ей подарил, и думал о той, которая лежала на этом месте год назад. И что после этого было. Я смотрел на ее нежное, вычерченное лицо и думал: почему у меня всегда так? Почему у меня все наперекосяк?

Ближе к полуночи мне позвонил тот же человек, который звонил мне каждую неделю, и попросил, чтобы я одумался, не принимал опрометчивых решений, что от меня зависят две жизни. И как она безумно любит меня…

Я повесил трубку, не дослушав до конца.

Наутро Вика проснулась и, повернувшись, обняла меня:

— Я так чудесно выспалась.

Я отбросил простыню и стал смотреть на ее бедра. Между верхушкой бедра и ее талией помещалась моя рука. Как и между животом и лобком — моя ладонь. Я повернул ее резко на живот. Викин классный зад возбуждал меня. Я опустился на нее сверху, на ее тонкую спину, вдруг она выгнулась и приняла удобную позу. Я взялся за ее половинки, раздвинул и вонзился во влажные розовые губы. Я делал резкие и грубые движения, стараясь неосознанно доставить ей боль, как-то разбудить и спровоцировать ее тело.

Я потянул ее вылитые бедра вверх, и она оперлась на локти, стоя на четвереньках. Я сжимал и разжимал ее бедра, толкая то к себе, то от себя, врываясь в нее с невероятной силой, чувствуя, как утыкаюсь в пульсирующую матку. Мы неожиданно поймали ритм и теперь двигались скачкообразно и равномерно. Скачок, еще толчок, скачок, еще толчок. Я бился, как боец. Я хотел ее расклепать!.. И вдруг это стало нарастать, нарастать, катиться, назревать и, разрываясь, рваться наружу. Неожиданно, как гром, я услышал дикий крик Вики. Вопль… Она наконец стала женщиной.

В ванне я посмотрел на себя вниз: на головке у меня была капелька крови.

— Любимый, — урчала она, обнимая меня сзади. Я касался ее талии, заведя руки назад.

— Алешенька, мое счастье, я никогда не чувствовала такое…

Я знал…

— Я рад, — сказал я и повернулся. Она опустилась на колени и щекой вытерла капельку крови.

— Помойся, я хочу поцеловать тебя… там. И возбудить снова.

Когда девушка становится женщиной, это нельзя не заметить.

Становление женщины продолжалось. Она действительно меня возбудила, и мы переступили край, войдя в ванну. Она села на меня, подняв ноги вверх, обхватив мою спину, и мы поплыли в какую-то даль. Она извивалась и судорожно сжимала мое тело, беспрестанно кончая. Ее прорвало…

Она стала женщиной. (И ванна стала ее любимым местом.) И в ванне она любила это делать больше всего. Позже умудрялись это делать у них дома, пока гости сидели за столом.

Идиллий на свете не бывает, в жизни тем более. Разве что в утопических романах. Мора, например, или Кампанеллы. Мои отношения с Викой не были идиллическими. С моей стороны примешивалось желание: забыть и не вспоминать, никогда. С ее… Кто женщину познает, тот из огня уж выйдет невредим. Вроде она любила. Вроде с ее стороны это была любовь.

Но забыть я, к сожалению, ничего не мог. Поздно вечером опять раздается звонок, напоминая. Я не хочу слушать, слушая.

— Алеша, она сидит все дни и вечера дома и ждет твоего звонка. Ей больше ничего в жизни не надо, лишь бы ты позвонил. Лишь бы услышать твой голос. Она совершенно извела себя. Почти не ест и не пьет. Только ждет… Она не ожидает, что ты с ней будешь встречаться… Но поговори…

Я не понимал: или мне это кажется, или наяву. Звонки продолжались. И стали для меня как наркотик, я кололся ими. Так я был связан с ней. Хотя ее давно не было, в жизни.

Вика закончила съемки фильма, и я подарил ей часы, кулон, висящий на шее. Они были оригинальные и необычные.

— Мне так нравится, — говорила она с искрящимися глазами. А вечером мы шли смотреть новый спектакль в старом «Современнике», в котором творил Ефремов и его великолепная труппа. Мне нравилось сидеть с ней в темноте, когда она брала меня под руку, опускала голову на плечо и переживала происходящее. Если был хороший спектакль. На сцене играли актеры, и мне приятно было, что она тоже актриса. В фойе зрители узнавали ее, разглядывали, перешептывались, приближались, чтобы рассмотреть. Она была одета в стильное платье, подаренное мной на день рождения. Периодически она открывала кулон и смотрела на часы или обвивала его ладонью и сжимала.

Смешно: мы не можем жить без предметов, предметы могут жить без нас. Человеку нужны предметы, предметам не нужен человек.

Теперь светло было допоздна, и мы шли гулять по Москве, даже в самых буйных фантазиях не представляя, что с ней станет через двадцать лет — с Москвой. Единственной и уникальной, которая из деревянного Кремля разрослась в восьмимиллионный город.

Вика парила от счастья. А я все время вспоминал слова папы и завидовал ее радости. И мучился от неизменности ситуации. Как будто я хотел взлететь — я действительно хотел взлететь, — а мне не давали.

Приближалась сессия, но я откладывал изучение предметов до последнего дня.

Я чувствовал, что должен объясниться с Викой. Но как это сделать, не представлял. Как, глядя ей в глаза, все сказать?