хрен толще – подобные персонажи неизлечимы. Еврофилы переносят фокус своей «филии»-любви, своего завистливого внимания с условного соседа на иностранцев, по их скудоумному мнению сказочно богатых, свободных и счастливых, в отличие от их самих – бедных, несчастных, прям замученных ненавистным режимом горемычных бедолаг. Подобный кретинизм мозга практически не излечивается!

Оставлять в живых подобных кадров я не собирался, пятая колонна в приграничном регионе мне была совсем ни к чему. Впрочем, ярых, фанатичных и самое главное – активных, погрязших в крови, поклонников князей Романовичей оставлять в живых тоже не было никакого резона. Этот регион для нас слишком важен, и без пролития крови «сакральных жертв» здесь никак не обойтись. По крайней мере, на первых порах, только уважение и страх могут помочь на корню зарубить бунты против Смоленска. А любовь… любовь народная – дело наживное, тому примером Иван Грозный, Петр, Сталин и иже с ними.

А меж тем, собравшийся на площади народ видел, как колонна узников вплотную приблизилась к государеву балдахину. От стражников отделился какой-то командир и, не доходя нескольких шагов до балдахина, остановился, приставил ладонь к голове и громко обратился к смоленскому государю, почти прокричал:

– Государь! Волынские предатели, числом восемнадцать человек готовы предстать перед твоим правосудием! Докладывает ротный Щуков.

– Всем им воздастся по заслугам! – громко и отчетливо, с явной угрозой в голосе проговорил Владимир Изяславич. – Давай познакомим честной люд с этими предателями! Подводи их сюда, ротный, по одному.

Ротный повторил приказ стоящим поблизости ратникам, и те от общей веревки освободили первого узника, подведя его под руки прямо к государеву балдахину и продолжающему там стоять комроты. В этом человеке, с опухшим лицом, исполосованным плетью, с трудом можно было узнать видного волынского вельможу. Он стоял с опущенными в землю глазами.

– Кто это? – смоленский властитель ткнул жезлом, указывая на подведенного к нему подсудимого.

– Ответствуй государю! – зло ощерился ротный на волынянина, а затем что-то угрожающе зашептал тому в ухо.

– Я Хотен Ипатович.

– Какое преступление ты совершил? Какие уголовные статьи «НРП» нарушил? – громко вопрошал ротный.

– Статьи по предательству, государственной измене, сговору с целью свержения государственной власти, убийству двух и более людей, – повторил явно заученный текст боярин.

Сумрачное лицо Владимира задумчиво, с холодно-жгучим взглядом, словно какую-нибудь мерзкую букашку, рассматривало подсудимого.

– Теперь расскажи нам своими словами, что именно ты совершил? – не унимался настырный ротный.

– Предался я, перешел в латынянство! Волынь хотел подвести под руку ляхов. Побуждал князя Василько воевать, дабы ослабить его войско, для того, чтобы оно потом не могло дать отпор ляхам и уграм.

– Повтори погромче, чтобы народ услышал слова этого преступника, – распорядился государь, обратившись к стоящему неподалеку человеку. Это оказался политработник, который тут же перетолмачил сказанные боярином слова в свой железный раструб, да так громко, что его услышала вся площадь.

Люди на вечевой площади, услышав посредством глашатого слова боярина-переветчика, вначале ошеломленно замокли, а потом оживленно зашушукались.

– Государь, ты же, когда брал детинец, всем боярам обещал прощение! – из толпы раздался чей-то громкий, истеричный женский возглас.

– Прощение я обещал православным, – выделил это слово Владимир, – боярам, а не польско-венгерским прихвостням и предателям! И честных русских, волынских бояр я всех простил! А с прочими иудами у меня разговор короткий – голова с плеч долой – и всех с ними делов! Повтори! – последний приказ предназначался глашатому, и тот с готовностью прокричал слова государя на всю площадь.

Дождавшись повелительной отмашки государя, двое ратников схватили Хотена под руки и повели его к насыпанной на деревянном возвышении песочнице, по центру которой была установлена какая-то рама с поднятом вверх лезвием[4].

– Развяжите руки! – боярин начал тормозить ногами и сопротивляться всем телом. – Я помолиться хочу!

– Тут латынской церкви нет, – прошипел один из конвоиров, тащивших боярина.

– Да закройте вы ему пасть! – прикрикнул на своих подопечных ротный Щуков, провожающий всех троих недовольным взглядом.

– Простите, братие! – последнее, что успел выкрикнуть боярин, пока ему не засунули кляп в рот.

– Бог простит! Мы с тобой! Прощай, Хотен Ипатович! – послышались негромкие слова от толпы осужденных, крепко связанных веревками.

Боярина засунули в это странное сооружение по плечи, а затем стоявший рядом с этим механизмом человек в маске дернул за рычаг. Висящая вверху планка с большим топорным лезвием с силой обрушилась на шею боярина, влет отрубив тому голову. Из шеи несчастного зафонтанировала рывками кровь, так как сердце еще продолжало биться, а голова отлетела и покатилась по песочку, быстро впитывающему красную влагу. От такого зрелища толпа волынян ахнула – кто-то в ужасе, кто-то в удивлении от применения такого механизма по отсечению голов.

Казни затянулись до самого вечера, я уже успел пожалеть, что не стал казнить волынян сразу партиями по нескольку человек – так дело двигалось бы быстрее. После публичных признательных показаний своей вины на гильотине были казнены все восемнадцать волынских бояр. Эти бояре публично признавали свою вину, в обмен на гарантии сохранения жизни и части имущества их родичам. В противном случае, если бы они отпирались, то казнилась бы вся семья и все ближайшие родичи лишались бы своих вотчин и дворов. Им всем это доступно объяснили еще на стадии допросов и следствия. Вот такой нехитрый трюк был применен. Но никто из волынских бояр зазря себя не оговаривал, все казненные действительно были так или иначе повязаны с князьями Романовичами или зарубежными магнатами.

А ближе к ночи те из волынских бояр, кто счастливо сумел избежать дневного судилища и уже успел мне присягнуть, перебивая друг друга, старались выслужиться у новой власти. Присутствующие вместе со мной воеводы внимательно их слушали, уточняя вопросы о численности галицкого войска, о тактических приемах боя, применяемых Даниилом в прежних боях с черниговцами, киевлянами и венграми, и в целом о характере и мировоззрении князя. Я не вмешивался, лишь удовлетворенно слушал «оперившихся», выросших в профессиональном плане воевод. Присутствующие при разговоре бояре имели в галицком войске своих лазутчиков, поэтому их сведениям можно было до определенной степени доверять.

Двадцатиоднолетняя владимиро-волынская княгиня Добрава Юрьевна, заплаканная, с опухшим от слез лицом, все эти дни проживала со своими мамками и челядинками в выделенных ей комнатах женской половины терема. Обзавестись детьми от Василько или хотя бы забеременеть она еще не успела, данные обстоятельства были мне, по понятным причинам, только на руку. Эта высокородная пленница была довольно-таки миловидна и красива собой, но относился я к ней с подчеркнутым почтением и уважением. Ведь эта девушка была дочерью великого князя владимирского Юрия Всеволодовича, а окончательно портить с ним сейчас отношения не входило в мои планы.

Стоило лишь под охраной и с сопровождением нескольких волынских бояр выпроводить княгиню из города, как во Владимир-Волынский пришла связная галера, с