— Все это барахло надо убрать, — хмуро ворчал шурин.

Он держал руки в карманах и едва заметно указывал затылком в сторону коридора и выходящей туда гостиной. Между тем во всей квартире так отчетливо пахло верблюдом, что уже невозможно было говорить о вони, а точнее, без человеческого присутствия, без шаркающей по дому со своим ходунком госпожи Де Билде это был уже умиротворяющий дух приюта для животных. Наш — вернее, Кристинин — план состоял в том, чтобы сначала все основательно вычистить. Но в первый понедельник после летнего отпуска наша уборщица не явилась, и в следующий понедельник — тоже.

— Может быть, она еще в отпуске, — заметила жена. — Отпуск в Марокко, как правило, длиннее, чем у нас.

Я пожал плечами.

— Все-таки это странно, — сказала она. — Фатима — очень аккуратная девушка.

— У тебя нет ее номера? — спросил я.

— Только номер мобильного, но он все время настроен на голосовую почту. Я оставила сообщение, но она не перезвонила.

— Может, ее против воли выдали замуж, — сказал я, но жена, похоже, сочла мое замечание не слишком остроумным.

Я попытался припомнить, когда она в последний раз смеялась надо мной, но ничего не приходило в голову. Должно быть, почти год назад, в тот день, когда я выносил мусорные мешки и оступился на верхней ступеньке, так что жена нашла меня внизу, у входа, лежащим среди разорвавшихся мешков, очистков и вонючих упаковок из-под мясных продуктов. Она даже не спросила, ушибся я или нет, лишь разразилась безудержным смехом с подвываниями, а потом пошла в кухню за посудным полотенцем, чтобы вытереть слезы, катившиеся по щекам.

— Милый мой… прости, пожалуйста, — выдавила она через некоторое время. — Видел бы ты себя!

Фатима… Я редко бывал дома, когда она с пылесосом и шваброй входила в коридор; с уборщицами всегда было так, существовала некая закономерность — они неизменно находятся там, куда нужно тебе: приспичит в туалет — и ровно в это же время они берут в оборот унитаз; захочешь выпить стакан воды в кухне — выясняется, что пол только что намазали средством для мытья плитки, которое высыхает мучительно долго; оставаться на одном и том же месте тоже было бессмысленно, потому что шум пылесоса, само собой, перемещался в твою сторону, и, прежде чем ты это понимал, приходилось поджимать ноги («Разрешите вам помешать?») или отодвигать свой стул. Нет, единственной эффективной мерой предосторожности против уборщиц было ваше полное отсутствие в тот момент, когда они начинали мыть и пылесосить; с другой стороны, должен же был кто-нибудь оставаться дома, потому что иначе они ленились и делали долгие перерывы на бесчисленные чашечки кофе и сигареты.

Мне вспомнилось то утро, когда Фатима наткнулась на меня, стоявшего на кухне в одних трусах. Вскоре после этого я снова забрался под одеяло и слушал доносившиеся снизу звуки: включили пылесос, ведра воды выливают в унитаз… Некоторое время спустя звуки стали нерешительно приближаться: сначала пылесос зашумел на лестнице, ведущей наверх, потом я услышал, как в ванной переставляют бутылочки и флаконы.

— Господин Морман?..

До меня не сразу дошло, что она просунула голову в дверь спальни; мои глаза были закрыты, но ее шелестящий голос явно раздавался внутри комнаты, а не снаружи.

— Господин Морман, вы спите?

Четыре секунды я, весь в поту, сомневался, — что, если я не сплю и она захочет войти с пылесосом? — но потом открыл глаза; действительно, в дверях виднелась только голова, длинные черные кудри доходили почти до дверной ручки.

— Если хотите, могу заварить вам чашку чаю, — сказала она.

Она не двинулась дальше — только увешанная кольцами рука показалась из-за края двери.

— Чашку чаю… — Мой скрипучий голос сопровождался хриплым, вырывающимся наружу присвистом, который говорил о наличии какой-то слизи или мокроты; я прочистил горло.

— Фатима, по-моему, это очень хорошая мысль, — сказал я. — Но может быть… может быть…

Она продолжала выжидательно смотреть на меня своими большими черными глазами.

— Да? — сказала она.

— Над кухонным столом стоит бутылка, — сказал я. — В шкафчике, наверху справа. «Джек Дэниелс». Пожалуй, можно добавить капельку в чай.

Я не знал, как Фатима воспримет мою просьбу — вдруг она верующая и религия не позволяет ей наливать алкоголь? С марокканцами никогда не знаешь заранее, бывают и такие, что напиваются до чертиков, но я слышал рассказ об одном марокканце, владельце маленькой транспортной фирмы: он отказывался развозить рождественские подарки, поскольку те могли содержать алкоголь. Но Фатима одарила меня теплой улыбкой. А при виде ровного ряда ее белых зубов мне показалось, что в комнату проник тонкий луч солнца.

— Говорят, это помогает, если нужно быстро пропотеть, — добавил я, но голова с черными кудрями и белыми зубами вдруг исчезла, и я услышал только шаги на лестнице.

Должно быть, потом я ненадолго забылся и видел дурные сны, которые до сих пор могу вспомнить, сцену за сценой; сначала вернулся сон о мусорных мешках, они все еще лежали штабелями у дерева, и, как ни старались мусорщики сваливать их в машину по два или по три, штабелей не становилось меньше.

Но потом пришел более отчетливый, почти реалистичный сон, ясность которого не оставляла никаких сомнений; во всяком случае, не требовался никакой туманный сонник, чтобы объяснить возможные глубинные слои его смысла.

В этом втором сне я стоял перед зеркалом в ванной, смутно напоминавшей ванную в доме шурина и невестки. Я курил сигарету, вдруг дверь открылась и женский голос сказал: «Ах, извините, дверь была не заперта». Я обернулся и увидел глаза невестки. Невестка, в свою очередь, смотрела не столько на меня, сколько на сигарету, зажатую между моими пальцами. «Туалет внизу занят», — сказала она.

Это все еще было во сне, потому что в действительности их квартира располагается всего на одном жалком этаже, и не важно, сколько там туалетов, один или два; но речь вовсе не об этом. Важно было то, что я чувствовал себя застигнутым на месте преступления с сигаретой в руке, меня застигли и пристыдили, словно мне, взрослому мужчине сорока семи лет, нельзя было покурить в ванной у родственников жены. Точнее, то обстоятельство, что я курил в ванной, в достаточной мере говорило о запретном и тайном характере этого деяния. С этой точки зрения сон был похож на сны о выпускных экзаменах, которые ты держишь снова и снова, хотя в действительности они сданы больше тридцати лет назад. В этом сне я чувствовал стыд перед собственной невесткой за курение, но в то же время считал себя слишком старым, чтобы быстро прятать сигарету за спиной или торопливо ее гасить. Я медленно поднес сигарету ко рту, сжал ее губами и смерил невестку взглядом — с головы до ног.

— Я как раз управился, — тихо сказал я, выпуская дым.

У Ивонны Вринд-Классенс, как и в действительности, были волосы, остриженные очень коротко. Не просто коротко остриженные волосы, а такие коротко остриженные волосы, о которых надо что-то сказать; если же молчать, то делать это многозначительно. Она носила очень подходящие очки, которые тоже всемерно привлекали внимание, словно это были всем очкам очки, а не просто приспособление, позволяющее лучше видеть. Ясно, что, как во сне, так и наяву, она выбирала эти очки в сочетании с этой стрижкой и дурацкой спортивной курткой фирмы «Найк», снабженной капюшоном, чтобы выглядеть моложе или, во всяком случае, современнее — но в результате другим лишь казалось, что до ее кончины остается гораздо меньше времени. Так или иначе, в тот момент мы еще стояли друг напротив друга, и я решил продолжать курить как ни в чем не бывало, а в следующую секунду схватил невестку за короткие волосы на затылке. Разумеется, ухватиться было не за что, но все же длины волос оказалось достаточно, чтобы ударить ее головой о край раковины. Не очень долго, всего несколько раз, один за другим, коротко и сильно, так что звон разбивающихся стекол очков смешивался со звуком отламывающихся зубов, стучавших по фарфору раковины, словно разом расколотили целый сервиз, а кровь брызгала не только на куртку, но и на зеркало, на занавеску душа и в сток ванны. Ивонна к тому же что-то кричала — «Какая муха тебя укусила?» или «Что я сделала?», — но, помнится, я, все еще во сне, разъяснил ей единственную причину, по которой ей следует смириться с таким обращением: она ничего, совсем ничего, не делает и со своими очками, со своей спортивной курткой, со своими волосами вмешивается в естественный ход вещей, напрасно пытаясь отсрочить собственную смерть. Но все это было уже не важно, так как в дверях ванной появился шурин: лицо его выражало не столько испуг или злобу, сколько любопытство.