— Я просто радуюсь возможности сделать хоть что-то, — говорила она каждому, кто соглашался ее слушать, давая понять — как бы между прочим, — что другие не делают совсем ничего.

Так или иначе, меня пугало вероятное присутствие этого ходячего бюро жалоб на первом этаже, тем более что и Кристина отличалась впечатлительностью. Можно было ожидать, что вскоре уборщица усядется за наш кофейный стол и примется рассказывать свою семейную сагу — не менее длинную, чем у Гарсиа Маркеса.

— Я тебе помогу, — недолго думая сказал я шурину. — Мы уберем это барахло за полдня. Скажи только, что надо делать.

Шурин достал пачку табака и, ничего не ответив, провел кончиком языка по папиросной бумажке. Потом он стал не спеша прикидывать в уме, какие проблемы есть на первом этаже; я видел, что он явно наслаждается превосходством, уступленным мной просто так, без всякого сопротивления. Его осанка была теперь осанкой подрядчика, который собирается рассказать своей жертве, что размещение нового мансардного окна обойдется примерно вдвое дороже по сравнению с первоначальной сметой. Я был тут ни при чем, но мне вдруг подумалось о пока еще неизвестном теле, которое в будущем займет этот остолоп: будет ли это тело тоже верить в реинкарнацию и рассказывать друзьям и родственникам, что в прошлой жизни оно всерьез занималось подработками, а остальное время убивало за медитацией и пазлами из тысячи с лишним кусочков?

— Тебе надо арендовать контейнер, — сказал он наконец, выпуская через ноздри дым от самокрутки.

Я посмотрел на него вопросительно, и он добавил:

— Закрытый контейнер, какие перевозят на кораблях. Поставишь его на тротуаре перед дверью, и мы начнем складывать туда все, что нам мешает.

Закрываю глаза и снова открываю; в это время в саду должно быть прохладно, но пока что там жарко. Не вставая с шезлонга, бросаю взгляд на кухонную дверь и раздумываю, не распахнуть ли ее, как будто из дома в сад может устремиться более холодный воздух. Вижу кухню в свете настольной лампы, которая отбрасывает маленькое, уютное пятнышко света на алюминиевый столик, за которым я по утрам обычно читаю газету.

Мне всегда нравилось так смотреть на свой новый дом — на расстоянии, словно я там не живу. При взгляде из сада он представляется домом, в который я могу войти, а могу и не входить. Например, я мог бы пойти в дом, чтобы еще немного поспать, чтобы отдохнуть перед завтрашними похоронами — сегодняшними, мысленно поправляю я сам себя, — но лучше я оставлю эту возможность в мыслях, рассмотрю ее лишь теоретически, потому что есть события, перед которыми не надо отдыхать, и похороны — одно из них.

Не знаю, который час — должно быть, между половиной третьего и четырьмя часами ночи. Небо еще не зацвело красками, но ощущение времени связано не столько со светом, сколько со звуками, точнее, с отсутствием звуков: не поют птицы, не дерутся коты в соседних садах, более того — не грохочут поезда на сортировочной станции.

Вспоминаю новоселье, устроенное несколько месяцев назад. Оглядываясь назад, можно сказать, что это была не самая удачная идея — устраивать новоселье, я имею в виду уже само слово! Но задним числом всегда легко говорить. Новоселье… новоселье… — если сказать это несколько раз подряд, идея будет становиться все смехотворнее и наконец вовсе потеряет смысл.

Это был один из первых теплых весенних дней, так что вечеринка проходила отчасти в доме, а отчасти — на воздухе. Кристина поставила в саду стол с напитками и закусками, и большинство гостей осталось там. Вялый Петер Брюггинк полулежал в одном из деревянных садовых кресел, которые мы недавно купили в специализированном магазине, и задирал перед всеми желающими футболку, показывая тридцатисантиметровый шрам поперек живота; кожа на его лице приобрела цвет упаковочного картона, и он сбросил не меньше двадцати килограммов. В суете перестройки квартиры на первом этаже у меня оставалось мало времени, чтобы навещать его в больнице: я делал это всего раза два. Есть в больничной атмосфере нечто такое, от чего у меня потеют ладони, когда я прохожу через вестибюль и иду по коридорам с указателями, на которых значатся названия разных отделений: такие слова, как «онкология» и «кардиология», греческого или латинского происхождения, из-за своей научной сдержанности звучат более зловеще, чем «рак» или «инфаркт», если представить, что эти последние стоят на тех же желтых табличках с черными стрелками. В одно из двух посещений я попытался объяснить Петеру, что именно поэтому — в первую очередь — захожу к нему так редко. Но Петер, только что прооперированный, был подключен к множеству трубочек и мониторов, и мне показалось, что он меня не слушает.

Теперь он попался моим тестю и теще, которые озабоченно справлялись о дальнейшем ходе его болезни и видах на полное выздоровление. В нерешительно висящей вдоль тела руке тесть держал за шнурок видеокамеру; вскоре после прихода он запечатлел сад одним плавным движением камеры, чтобы потом точно так же зафиксировать верхний этаж. «Вот так живет мой зять», — мысленно услышал я его комментарий откуда-то из полутемной комнаты, где он будет подробно объяснять эти кадры гостям и родственникам. Подозреваю, что он с удовольствием направил бы объектив на осунувшееся лицо Петера Брюггинка, и остановило его только смутное воспоминание о приличиях. Тем временем теща обеими руками накрыла руку моего друга.

— Теперь известны травы и овощи, которые гарантируют полное выздоровление, — услышал я ее голос, проходя мимо.

Это звучало как телереклама безболезненной кремации в сосновом гробу.

В глубине сада, у маленькой террасы, полускрытой за папоротником и нависающими ветками плодового дерева, стояли складные стульчики и алюминиевый столик из кухни. Там сидели Давид и Натали; перед ним стояла банка колы, перед ней — пустой бокал на ножке. После недолгих колебаний я вернулся к столу с напитками и закусками и взял с него початую бутылку белого вина.

— Жажда мучает?

Даже не оборачиваясь, я узнал говорящего по одному тембру голоса, неотличимому от естественного; этим голосом он без конца спрашивал участников викторины, уверены ли они «на все сто процентов», что единственный правильный ответ — «Б».

В это время года неестественный оттенок загара на лице Эрика Менкена особенно сильно бросался в глаза. Еще несколько месяцев назад могло показаться правдой, что недавно он был в отпуске и катался на лыжах, но теперь — из-за зернистой кожи вокруг глаз и особенно из-за подозрительного загара «гусиных лапок» — было видно, что он побывал в солярии или, хуже того, воспользовался тональным кремом. Поскольку я ничего не ответил, телеведущий поднял свой полупустой бокал и кивнул на бутылку вина у меня в руке.

— Красивый сад, между прочим, — заметил он. — Я только что сказал твоей жене: чему можно позавидовать в Амстердаме-Южном, так это садам.

Я справился с искушением разбить бутылку о его подбородок, словно он был новым кораблем, готовым соскользнуть со стапеля на воду, и подлил вина в его бокал. Это было бы чересчур — возникшая словно из ничего вспышка насилия на вечеринке по случаю моего новоселья. К тому же — слишком много чести для такого ничтожного слизняка, как Эрик Менкен. Но мне так понравилось представлять себе, как бутылка белого вина вдребезги разбивается о подбородок телеведущего, что я мысленно разыграл эту сцену еще несколько раз, смотря на него и стараясь сохранять безразличие.