– Еще бы, Линн.

– Загадайте, оно обязательно сбудется,

Анук.

Все мои желания связаны с Анук, жаль только, что никакомуосмыслению они не поддаются. Это похоже на восточный узор: все элементыорнамента ясны, но общий смысл ускользает. Я уже видел подобный узор, яспециально захаживал в маленькую лавчонку в Бельвиле (кальяны, специи, арабскаячеканка) – чтобы на него посмотреть. Узор, как привязанный, сидел на рукаххозяина лавчонки («Али, сахиб[30], меня зовут Али») – самаянеобычная татуировка из всех, что мне когда-либо приходилось наблюдать.Вытатуированными оказались не только кисти рук, но и ??адони, и пальцы – свнешней и внутренней стороны. Али сказал мне, что помнит эту татуировкустолько, сколько живет, она была всегда. Истории Али так же лукавы, как и сам хозяин,время от времени их нужно подкармливать. Проданные кальян или чеканкаразвязывают Али язык; теперь я знаю, что узор видоизменяется, некоторые егочасти исчезают, зато появляются новые. О том, что зашифровано в них, Али неимеет понятия, возможно, это неизвестная сура из Корана. Возможно, что-то иное.

– …Вы загадали, Кристобаль?

– Да.

– Я тоже, – Линн берет меня за руку, пальцы еехолодны как лед. – Я тоже загадала. Последний раз я была здесь летдвадцать назад, мостом Марии нельзя злоупотреблять. И главное – не ошибиться вжелании, Кристобаль. Люди так часто ошибаются в желаниях…

– Вы тоже?

– О, нет. Теперь – нет.

Говорить об этом – все равно что идти по тонкому льду; потонкому льду пальцев Линн – в любой момент можешь оказаться в полынье.Поэтому-то я благоразумно помалкиваю – вплоть до Понт-Неф, от моста Марии егоотделяют еще четыре моста и такое же благоразумное молчание Линн. Японцы –совсем другое дело, их птичий клекот разбивается о своды мостов, а фотовспышкицарапают каменную кладку. Хотя девушка, с которой я фотографировался, так жемолчалива, как и мы с Линн, она все еще держится поблизости; при другихобстоятельствах ее целомудренное внимание польстило бы мне. Оно продлитсянедолго, совсем недолго, я знаю, – примерно столько звучат некоторыекомпозиции из саундтрека к фильму «Amores Perros»[31].

0:34,0:56, 1:58.

Я не что иное, как бонус к саундтреку. Время моего звучанияеще короче.

Японцев явно что-то беспокоит. Все они (за исключениемдевушки) сгрудились на носу Бато Муш, фотоаппараты щелкают беспрерывно,видеокамеры намертво прилипли к лицам.

– О, боже, – шепчет Линн. – Только не это.Только не это!

– Что случилось, Линн? Что с вами?

– Не со мной, Кристобаль… Вы видите?

То, что я мог бы увидеть, мало волнует меня. А вот то, что ячувствую, занимает мое воображение куда больше. Я снова ощущаю запах. Это несидящий у меня в ноздрях запах «Саламанки», нет. Запах идет извне, отПонт-Нефа, растащенного на цитаты. Мост назойливо лезет в глаза, до него метровпятьдесят, не больше, весь окружающий пейзаж заволокло мостом.

Стрела запаха выпущена с парапета, но что-то мешает ейпронзить меня навылет; она лишь царапает кожу затупленным наконечником. Чертвозьми, это мог быть роскошный букет, отдельные аккорды звучат довольно убедительно,но…

Целостной картины не складывается.

И дело тут вовсе не во мне, дело в самом запахе. Оннесовершенен, хотя у него были все шансы стать совершенным.

Какая из нот фальшивит, или фальшивят все сразу – понятьневозможно. Такой же невозможной, нереальной кажется фигура на парапете. Ещеодин урод, решивший свести счеты с жизнью. Будь он философом – он выбрал быМирабо, будь он романтиком – он выбрал бы Бир-Хаким, но уж никак не Понт-Неф,для самоубийства это слишком банально.

Слишком фальшиво.

Слишком пошло.

Слишком пошло кончать с собой на глазах у прогулочногокорабля, набитого япошками. К тому же таким незатейливым способом. Албанцы,пачками тонущие по весне в озере Шкодер, – вот кто оценил бы этот акт подостоинству. Албанцев всегда тянут на дно собственные карманы, набитыегероином, контрабандным золотом и письмами двоюродных братьев из Триеста.Золото оставляет желать лучшего, двоюродные братья-сутенеры держат в стойлесомнительных шлюх, и только за качество героина можно поручиться.

На албанца стоящий на парапете не похож, но в его силуэтеесть что-то знакомое. Так, по крайней мере, кажется мне. И этот запах…

– Не волнуйтесь, Линн, – бросаю я и тут жепереключаюсь на девушку. – Вы бы не могли одолжить мне свой фотоаппарат?

Французского она не знает, но жесты мои достаточнокрасноречивы – так что не понять вопрос невозможно. И спустя несколько секунд«Никон» девушки оказывается в моих руках. Обращаться с техникой подобногокласса меня научил Гаэтано Брага, фотограф, лет десять проработавший с Мари-Кристин.Так же, как и меня, его воротит от ведущей модели «Сават и Мустаки» ИнгеборгГустаффсон, на этой почве мы и сошлись. Разница состоит лишь в том, что япредпочитаю не афишировать свою ненависть к заносчивой шведке, темпераментныйже Брага может позволить себе ненавидеть ее в открытую. Брага может позволитьсебе все – вплоть до сочинения инструментальных пьес в духе другого Гаэтано (итоже – Браги), автора незамысловатого пляжного мотивчика «Rio Ancho». Но самоебольшее, на что способен Брага-фотограф, – это лакать сангрию из морскихраковин. Сангрия в морских раковинах – его конек. Фишка, трогательная в своейнелепости. Сангрию и вином-то назвать нельзя, так, слегка перебродивший иподслащенный сок. Гаэтано не разбирается в вине (что противоестественно дляпортугальца), но разбирается в раковинах (что противоестественно дляфотографа). Его студия напоминает морской берег после отлива, так густо онаусеяна раковинами.

Брага скучает по морю в окрестностях Албуфейры, откуда онродом. Я узнал об этом совершенно случайно и вовсе не от него, Гаэтанопредпочитает не распространяться о своих родных местах. Я тоже предпочитаю нераспространяться, на этой почве мы и сошлись. Есть и еще одно обстоятельство –нож, унесенный Анук из нашего с ней дома, нож, который я видел совсем недавно;на рукояти ножа тоже были раковины, но Гаэтано вовсе не обязательно знать обэтом, я никогда никому не рассказывал о семейной реликвии, фотограф – неисключение. Обычно я потягиваю сангрию в студии у Браги в первый понедельникмесяца – из негласно закрепленной за мной раковины «Труба Тритона». На латыниэто звучит Charonia Tritonis, так мне понадобилось четыре понедельника, чтобыот зубов непринужденно отскакивало – Charonia Tritonis.

Брага говорит только о раковинах и об Ингеборг Густаффсон,которую ненавидит. Ненависть Гаэтано так же причудлива, как и его раковины, всеэти «Lambis caracata» и «Conus betulinos», да и нежно шипящий змеиноглазыйПортугальский отлично для нее приспособлен , ничего не скажешь.