смотрят ли умершие на то, как мы ссым в огонь, поминая тех, кого шлёпнули, грохнули, чпокнули, кого добили, пристрелили, ликвидировали, кого отправили в штаб к Духонину, кому дали вышку, кого расстреляли по заключению суда, по решению тройки, без суда и следствия, просто так, по пьяни, на ровном месте? Видят ли они, как мы ссым за тех, кто упокоился в могиле, и за тех, кто так и не был похоронен, ибо промёрзшая земля не поддавалась ни кайлу, ни лопате?

А мы будем ссать, ссать яростно и исступлённо, и наши струи будут вскипать, достигая огня, и наши мочевые пузыри будут неисчерпаемы, словно сказочная заколдованная бутыль, ибо нам нужно слишком много времени, чтобы помянуть всех ушедших, помянуть всех, кто пришёл в эти края и остался здесь навсегда. И ночь будет длиться без конца, и костёр будет гореть не угасая – но потом, спустя вечность, пропоёт труба, пропоёт почти неслышно, но мы все расступимся, давая дорогу нашей королеве: Её Величество Белая Вошь выйдет из ночной тьмы, выйдет и пройдёт между зэками и вохровцами, притихшими, потупившимися, прикрывающими руками свой срам, она пройдёт, почти не замечая нас, как луч света проходит сквозь тьму, не замечая её, а только рассеивая, она пройдёт совсем рядом и подойдёт к горящему до небес костру, подойдёт – и войдёт в огонь, войдёт сама, словно во время какого-то варварского обряда огненного погребения. И тогда тысячи, мириады искр взметнутся в небо – и над всеми созвездиями Магадана, над всеми созвездиями древних греков, над двенадцатью знаками зодиака, над Персеем, Кассиопеей и Андромедой, над Большой Медведицей, над Млечным Путём, над звёздами, названий которых никто не знает, – да, той ночью над всеми ними вспыхнет новое созвездие, вспыхнет как прощальный салют тем, кого мы поминали этой ночью, вспыхнет и загорится, как огромный крест, как надгробный памятник всем нам. Будет сиять, сиять вечно, отныне и навсегда, сиять в бездонной пропасти небес, протянется сквозь чёрное ночное небо, прорезая небосвод словно взвизг, словно крик… протянется в честь нашей королевы, протянется выше всех созвездий, всех звёзд, протянется через всё небо – и будет пылать в ночи, указывая дорогу тем, кто придёт следом за нами.

Им будет легче, ибо им будут даны путеводные звёзды; им будет легче, ибо они будут знать имя новорождённого созвездия – они будут его знать, потому что той ночью, последней ночью Дальлага, мы наречём этот крест – крест, сияющий в небесах превыше всех галактик, туманностей и звёздных скоплений, – мы наречём его, и имя, данное нами, навеки останется в небесах как память о тех, кто сгинул здесь, внизу, на этой холодной, мёрзлой, безжизненной земле.

И той ночью дадим мы ему имя в честь нашей королевы, и имя это будет – Вшивый Путь.

Тетрадь выпала из рук Семёна Углича, советского писателя и драматурга. Семён Углич, член президиума Союза писателей СССР, лауреат премии Ленинского комсомола, возможно, без пяти минут лауреат премии КГБ, премии, которую даёт самая страшная организация в Советском Союзе, – урождённый Самуил Гольдберг, Сеня, Сёмушка, Маринин дядя Сэм, – он спит, выронив из рук недочитанную потрёпанную тетрадь с замызганными углами, с масляными пятнами на обложке. Он спит полусидя, уронив голову на грудь, струйка слюны стекает по подбородку, сопение и храп слышны в супружеской спальне, где одинокая Алевтина пытается уснуть, пытается забыть свои злость и обиду, пытается не слышать рулады, которые издаёт в глубине огромной писательской квартиры заполненная мокротой и слизью носоглотка её мужа, который к середине ночи окончательно сползёт на казахский ковёр, где свернётся в позе эмбриона, обхватив руками голени, уткнувшись лбом в колени, вздрагивая во сне, всеми порами выделяя липкий пот смертельного ужаса, эти слёзы старого, измученного тела, терпкую влагу ночного кошмара, кошмара, который возвращается раз за разом, ночь за ночью, – возвращается, чтобы с рассветом исчезнуть из памяти до того мига, когда он снова закроет глаза, снова погрузится в причудливый мир искажённых видений, не имеющих никакого отношения к реальности, в которой живёт свою дневную жизнь Семён Углич, заслуженный советский писатель и драматург.

Семёну снится, что в Москве один за другим гаснут огни, снится, что кромешная ночь спускается на город, засыпают его жители, засыпают праведники и грешники, партийцы и беспартийные, физики и лирики, диссиденты и кагэбэшники, засыпают москвичи и гости столицы, – и в тот момент, когда сон закрывает глаза последнему из них, реликты ушедшей эпохи, разбитые и покорёженные памятники, покидают запасники, куда их свезли много лет назад. Сотни и тысячи, почти неотличимые друг от друга, они шагают по лунной дорожке, барабанная дробь вторит их шагам. Шутовская процессия проходит по улицам уснувшего города, гигантская статуя, статуя Генералиссимуса, возглавляет ночное шествие – и следом за ним идут его копии, мраморные, гранитные, бронзовые, медные, гипсовые, кто с трубкой, а кто-то – без трубки, кто-то без головы, без руки, без ноги, без туловища. Чем ближе к хвосту процессии, тем больше обломков, тем больше одиноких рук, ног, ладоней, ушей, усов, сапог, трубок, пуговиц… гипс, медь, бронза, мрамор.

Они выходят на Красную площадь, и, как в старое доброе время, товарищ Сталин поднимается на Мавзолей, который так недолго был пристанищем его смертному телу. Он поднимает мраморную руку и даёт сигнал; он принимает парад; он проводит ночной смотр. Под барабанную дробь, отдавая честь, один за другим проходят перед ним уроды – гипсовое облачко дыма вырывается из каменной трубки и тут же падает на брусчатку мостовой, разбиваясь на осколки, присоединяясь к тысячам таких же марширующих перед своим повелителем, перед Лучшим Другом Детей и Колхозников, перед гениальным лингвистом и полководцем, перед творцом Великой Победы, перед Генералиссимусом, перед дорогим Иосифом Виссарионовичем, перед генеральным секретарём ЦК КПСС, руководителем Советского Союза товарищем Сталиным!

Бьют барабаны – до рассвета остаётся совсем немного, с первыми лучами солнца они исчезнут, спрячутся, затаятся. До поры до времени они пребудут во прахе, но и там они сохранят Его черты, но и там они будут ждать своего часа, будут жаждать человечьей плоти и крови, будут ждать чуда трансмутации.

Будут ждать, пока они снова не понадобятся, пока они снова не обретут утраченное величие.

* * *

Когда Семён Львович просыпается, Алевтины уже нет дома. Похмелье сегодня ещё хуже, чем ему представлялось вчера. От вида лежащей на ковре раскрытой обложкой вверх тетради Семёна пробирает дрожь, он пинает её так, что рукопись отскакивает под письменный стол. Пошатываясь, Семён встаёт. В вертикальном положении голова не только болит, но и кружится. Осторожно идя вдоль стены,