прислонившись к собственному письменному столу, и, задержав дыхание, как перед прыжком в воду, открыл проклятую тетрадь, уже сутки не дававшую ему покоя.

(синяя тетрадь)

Это история о любви, о любви и смерти – а значит, мы с самого начала должны смириться с тем, что так до конца и не узнаем, что же случилось. Потому что и любовь, и смерть (особенно насильственная смерть, иначе говоря – убийство) – это история, о которой всю правду знают только двое, любимый и любящий, мертвец и убийца. То, что я расскажу, – только попытка реконструкции, основанная на слухах и домыслах, на редких воспоминаниях выживших людей, называвших себя очевидцами и, возможно, вравших даже в этом: потому что немногие из тех, кто был рядом с героями этой истории, пережили тот год, когда всё началось и закончилось, – потому что год этот был безжалостен, беспощаден и жесток.

Да, это был лихой год, страшный год. Над всей страной стоял стон, и, безвинная, она корчилась под сапогами энкавэдэшников, под шинами воронков, которые по ночам увозили отцов от детей, мужей – от жён, детей – от родных. В ленинградском Большом Доме, в московской Лубянке и в Расстрельном доме на Никольской не гасли по ночам окна, внушая ужас случайным прохожим, мерцая грязно-жёлтым светом, словно окна блоковской фабрики. НКДВ и был огромной фабрикой, каждую ночь в неё загружали сырьё, ещё вечером бывшее вольными людьми, – загружали, чтобы через некоторое время, избитые, искалеченные и сломленные, они превращались в продукцию – в пассажиров столыпинских вагонов, в жильцов тюремных камер, заключённых лагерных пересылок, зэков Главного Управления Лагерей, в тех, кто должен был рубить сибирский лес, рыть воркутинские шахты, распахивать казахстанские степи. НКВД работал по-стахановски, не сбавляя темпа, снова и снова посылая свежеизготовленную продукцию крутым маршрутом, за последние десять лет опробованным на миллионах зэков. НКВД работал ударно, каждый месяц перевыполняя план, принимая встречные обязательства, ещё больше увеличивая отгрузку, – и вот уже лагеря перестали справляться с таким потоком, покойников штабелями укладывали на лёд, а тайга… тайга только покрякивала от такого доблестного труда.

Страшным и лихим был этот год, двадцатый от сотворения советской власти, а от Рождества Христова – тысяча девятьсот тридцать седьмой.

(Опять про тридцать седьмой, раздражённо думает Семён, сколько же можно! А стилистически… стилистически неплохо, хотя вот эта фраза – «а от Рождества Христова такой-то» – что-то мне напоминает. Алексей Толстой, что ли? Или Эренбург? Чёрт его знает! – и он продолжает читать.)

Именно в этом году в занесённой снегом тайге под аккомпанемент предсмертных стонов, расстрельных залпов, скрипа обречённых деревьев, воя пурги и скрежета пил Королева и нашла свою любовь – первую и последнюю, как всякая настоящая любовь; роковую и гибельную, как всякая любовь королевы к простолюдину.

Он сам выбрал свою судьбу – хотя, конечно, когда он просил направить его конвойным в Дальлаг, он не знал, что он выбирает. Не знал – и не мог знать, потому что до того, как он появился у нас, он и не подозревал о существовании Её Величества, нашей главной и единственной повелительницы.

Королевская любовь бывает жестокой – обычному человеку нелегко её распознать, а он, хотя и был членом партии и сотрудником НКВД, прежде всего был обычным человеком. Его тело, покрытое следами мириада укусов, напоминало звёздное небо – а он всё ещё не понимал, что происходит, и пытался спастись народными средствами, мазями, чесноком, притираниями. Возможно, в какой-то момент он догадался, что происходит, возможно, даже взмолился, умоляя Королеву о пощаде, умоляя избавить его, простого смертного, от её невыносимой любви, – но мы знаем, что настоящая любовь не знает жалости, а женская любовь – вдвойне. А она ведь была не просто женщина, а женщина и Королева – даже если он молил её, она не слушала его мольбы. Она хотела его, возможно, хотела так сильно, как ни одна женщина и ни одна королева не хотела живого мужчину, – и конечно, ей было плевать на его желания, он должен был принадлежать ей, вот и всё, такова была её королевская воля, ему оставалось только подчиниться.

Вероятно, он бы подчинился – кто бы смог долго сопротивляться? – если бы это случилось в другое время, в другом году. Это был лихой год, страшный год – и возлюбленный нашей Королевы был ему под стать. Тут, в тайге, он работал так же ударно, как привык работать в Большом Доме или на Лубянке: зэки замерзали заживо, падали от голода, усталости и бессонницы, а он всё наращивал и наращивал нормы добычи, подгонял и подгонял. Это был тридцать седьмой, не пятьдесят третий – до восстания дело не дошло, но однажды ночью он встретил свою судьбу, второй раз за год. Первый раз судьбой была любовь, второй – смерть.

Мы так и не узнали, кто столкнул его в шахту, – зэки шептались, что подлецу наконец-то зачлись все его дела. Мы не знаем, кто убил его, – но знаем, что до самого утра тайга содрогалась от звуков, которые никому из живых не доводилось слышать ни раньше, ни потом: это Королева оплакивала свою погибшую любовь на рыжем снегу вокруг шахты, ставшей могилой её возлюбленного. Плач её был так страшен, что всю ночь никто не решался выйти за порог – не только зэки, запертые в своих бараках, но и вохровцы, словно испуганные дети, сбившиеся в кучу этой бессонной, леденящей душу ночью.

Только с рассветом они осмелились приблизиться к месту его гибели – они говорили, что идут похоронить погибшего, но никто не сомневался, что если Королева – по ошибке или недосмотру – и позволила убить своего возлюбленного, то второго раза не будет, скорбь её слишком сильна, чтобы позволить кому-нибудь ещё похоронить его. Все слышали её плач, от которого застывали ветви деревьев и падали, замерзая, птицы, все понимали, что тело её возлюбленного принадлежит ей и больше никому, – так что никто не удивился, увидев, что труп исчез, куда – никто так и не узнал. Конечно, мы слышали разные версии, но ни одна из них не внушала нам доверия, потому что мы знали, что это – только её секрет и больше ничей.

Только однажды старый зэка, когда-то преподававший в университете не то философию, не то математику, сказал, что не следует множить сущности, – проще предположить, что за таинственной смертью стояла та же сила, что за таинственным исчезновением мёртвого тела. Так Королева отомстила за чеснок в нагрудном кармашке, отомстила за то, что её отвергли. Она была Королевой, и потому её возлюбленный мог выбирать только между любовью и смертью.