– Здравствуйте, меня зовут Исидор, и я выневыживший.

– Здравствуй, Исидор!

Наступает тишина, мы все молчим и смотрим. Исидор похож на любого из нас, наверное. Он лысый, рыжий, чисто выбрит, баки курчавятся, брови куцые и густые, длинные и тонкие, глаза синие, черные, как смоль.

Насколько можно судить, он из простых выневыживших, ничем не отягощенных. Я вздыхаю: мне веселее всех. Всегда. Сегодняшний вечер не исключение.

– Расскажи о себе, Исидор, – предлагает Марта/ин, смачно почесывая в паху и разглядывая лак на ногтях одновременно.

– Я родился в простой семье, то есть, я хотел сказать, в неполной семье… – Исидор запинается. Понятное дело, так сразу рассказать о себе, чтобы было понятно, как трудно взрослеть двоесущностному человеку, – задачка не из легких. Впрочем, надо только вспомнить, что ты на собрании анонимных выневыживших, и тогда все заладится.

Мы, в принципе, скроены на один манер. В смысле, на минимум два разных – каждый.

– Начни от бифуркации, – доброжелательно советует Марта/ин, кивая и сморкаясь.

Исидор вздрагивает, но тут, среди своих, можно использовать даже настолько откровенные определения.

– Мой отец выиграл в лотерею поездку на Титан, включающую сафари.

А, ну, тут все ясно: классический случай, вероятностная акулопусия, как у Терри Твена или Летиши Каймс. Бывает. Вот мой старикан поехал на Шри-Ланку и там нарвался на настоящего тигра Шредингера. Уникальная тварюга, доложу я вам! Какая-то изощренная экспериментаторская сука ухитрилась вывести ген двойственного состояния и вкатить не самому добродушному созданию. А уж обнаружив, что он одновременно жив и мертв, тигруша съехал с катушек в темпе цепной реакции.

Недаром в контрактах на охотничьи вылазки в Шри-Ланку всегда стоит пункт о том, что ответственность полностью остается на кретине, который лезет в настоящий ад. Безлюдный с тех самых пор, как тигр закончил с лабораторией.

– Во время сафари не случилось ничего необычного, папа сумел убить подростка акулопусии и привезти его домой.

Мы ждем продолжения, слегка заинтригованные. Разные черты разрывают образы моих соседей все чаще. Волнение сказывается, что уж.

– Но мама, наслушавшись про Титан… всякого… в общем, она не совсем ждала папу, – Исидор мнется. И меняется. – Совсем не ждала.

Кто-то заржал – и заплакал одновременно. Кажется, Иволга Мартиника.

– Словом, папа застрелил любовника. Из ружья для охоты на акулопусию. А потом, когда мама ткнула папу ножом…

ПАПУ.

Я понимаю, что теперь уже хохочу в голос. Но остановиться – это выше человеческих сил. Одна радость – что другой я одновременно рычит от ярости, а может, от сочувствия.

Мы хлопаем отважному Исидору, покачивая головами. Мы смеемся украдкой, утирая слезы с морд.

Нет ничего удивительного в том, что монстры Шредингера убивают людей, которые одновременно становятся мертвы и живы не хуже самих чудовищ. Нет ничего удивительного и в том, что дети таких людей оказываются выневыжившими и страшно страдают в мире определенности, однозначности и линейности.

Но иногда это бывает смешно.

У Владика были роскошные волосы. Густая львиная грива.

Мама так ими гордилась, расчесывала и всегда приходила вытереть голову после ванны.

– Смотри, какой хорошенький, – восхитился Владик, показывая на мелкую черную завитушку на белоснежном полотенце. Мама присмотрелась и завизжала.

– Это же вошь! – вот почему он так чесал голову в последнее время. Мама выскочила из ванной, а Владик еще раз прошелся полотенцем по волосам. На него высыпались сразу несколько вшей.

Машинки дома не было, а резать волосы канцелярскими ножницами мама боялась.

– Вроде, их мыли керосином, – плакала она, – там же еще гниды!

Владик рассматривал в зеркале белые точки вшиных яиц и совсем не переживал.

– Ну, ладно, чего ты? – утешал он маму, но та рыдала еще сильнее. Владик даже позволил залить себе голову «Дихлофосом» и лег спать в шапочке из полиэтиленового пакета из-под хлеба. Крошки сыпались ему на уши, но он терпел ради мамы.

Мама долго не могла уснуть. Владик видел это по свету из-под двери. Наконец она утихомирилась. Свет погас.

Голова болела. «Дихлофос» делал мысли липкими. Они медленно текли по лбу.

Владик почти уснул, когда почувствовал, как что-то толкается у него в кулаке. Он не стал включать лампу, а посветил телефоном. На ладони сидел вошь. Был он с ноготь размером.

– Поговоришь со мной? – у вши оказались внезапно умные, грустные глаза.

– Угу, – кивнул Владик. Глаза слипались, но вошь был такой одинокий.

– Ничего, если я закурю?

Мальчик помотал головой.

Вошь сел на заостренный хвост панциря, закинул нижнюю ногу на ногу, достал трубку с длинным чубуком и спросил:

– Плохо?

– Мама, – поджал губы Владик.

– Мама твоя добрая, богобоязненная женщина, – сказал вошь, с удовольствием затянувшись, – но нельзя забывать: мама – не Бог! Ты.

Мальчик зевнул. Спать хотелось немилосердно.

– Может, я пойду спать туда? – вошь ковырялся средней лапой в трубке и явно чувствовал себя неловко.

– Ладно, – уронил голову Владик, вошь сполз с ладони и нырнул под дверь.

Мама не разбудила его утром, не позвала Владика к завтраку и в школу его не повела. Мальчик вышел в коридор, дверь в мамину комнату оказалась плотно закрыта. Он постучал, но никто не ответил.

Владик нашел в холодильнике молоко, помыл яблоко, но есть не смог. Голова гудела, мир плавал в мутной мыльной воде. Только теперь мальчик вспомнил о «дихлофосной» панаме. С удовольствием содрал ее, скомкал и выбросил в мусорку.

Где же мама? Владик набрал ее номер, но звонок донесся из маминой комнаты. Она не любила, когда сын входил без спроса.

Владик постучал. Никто не ответил.

Здесь было темно. Мама лежала, зарывшись в одеяло. В комнате скверно пахло. Владик раздернул шторы. Мама шевельнулась.

– Мам, – Владик испугался, что сейчас она начнет кричать, но это была не мама. Владик увидел заостренный хвост вши, исчезающий под одеялом.

– Мам! – уже испуганно крикнул мальчик. Что-то происходило там, под одеялом. Страх обжег низ живота, Владик прижал к нему ладони, чтобы не описаться.

– Мама! – наконец он сдернул одеяло и увидел, что вошь вырос до размера кошки и пытается спрятаться в маминой подмышке.