Ване стало стыдно за сержанта. Страна дала этому здоровяку боевое оружие, а вооружённый представитель власти занимается рэкетом старушек.

Низость. Такие люди недостойны называться русскими.

«Впрочем, я такой же, — подумал наш герой, торопясь наперерез автобусу. — Только пыжусь, что офицер Империи. А мне ещё столько себя перепахивать, чтобы стать настоящим! Офицер должен служить за честь, а не за почести. А я — хе-хе… — завистливый, люблю, чтобы хвалили меня. Кроме того, я страшно злой, обожаю кого-нибудь ненавидеть. А настоящий имперский офицер уничтожает врага не по злобе, а потому, что больше некому этим заняться — ведь Родина специально воспитала своих офицеров, чтобы искореняли зло».

Как бы поступил настоящий офицер Империи в отношении гада Уроцкого? Он бы непременно подарил гаду последний шанс исправиться.

Ваня ясно вообразил себе: на дворе 1915 год, и вот молодой подпоручик Царицын, поскрипывая ремнями, подходит к либеральному очеркисту Уроцкому. Приподнимает фуражку — и офицерские усики тоже приподнимаются в вежливой улыбке: «Милостивый государь, имел честь прочесть ваши заметки в свежих «Известиях». При всех литературных достоинствах вынужден вступиться за честь покойного генералиссимуса Суворова, коего Вы имели неосторожность оклеветать! Да-с, милостивый государь! Теперь позвольте, я закончу! Покорнейше прошу впредь быть осторожнее, иначе вынужден буду настойчиво помешать. Впрочем же, примите и разрешите откланяться».

И наверное, настоящий офицер будет рад, если Уроцкий и правда раскается, а значит, не придётся учить его плетью. А Ванька наоборот. Ваньке страшно хочется проучить Уроцкого. Если очкастый очеркист внезапно повинится — Ваньке даже досадно станет, что его гениальный карательный план останется неисполненным.

«Вот почему я не лучше других «подземных». Не лучше сигаретной бабки, алкаша и сокола-сержанта. Сержант должен быть бескорыстным представителем власти, а он позволяет себе обирать старушек. Но и кадет Царицын тоже далёк от офицерского идеала!

Ванин автобус тащился медленно, то и дело застревая в пробках. Когда Иванушка добрался до родного училища, ребята ещё были на ужине.

— Беги в сушилку, успеешь поспать полчасика, — милостиво предложил Царицын истомлённому дневальному, переминавшемуся на «тумбочке» с учебником в руках.

Благодарный дневальный сунул Ваньке пакетик сухариков в виде благодарности и мигом ускакал.

Похрустывая ржаной солёной корочкой, Царицын прошёлся к своей кровати. Всё-таки отличная вещь увольнительная! Редкий шанс залезть в «сейф» — никто не увидит.

«Сейфами» кадеты называли крошечные тайнички, обустроенные в полу или стенах казармы. Свой тайник Иван обнаружил случайно, когда искал укатившийся колпачок от авторучки.

«Сейф» был оборудован кем-то из предыдущих поколений суворовцев двадцать или даже сорок лет назад. В тайнике лежала колода побуревших игральных карт (криминал! угроза отчисления!) и три настоящих патрона — видать, прежний хозяин «сейфа» сэкономил на стрельбах. Иван сбегал в сушилку и сжёг игральные карты в печке, а патроны на всякий случай оставил.

Теперь в тайнике за плинтусом хранились величайшие сокровища кадета Царицына. Нет, Ваня не боялся воров — их в училище не было (только однажды, лет десять тому назад завелась гнида, таскавшая у своих же братьев карманные деньги, — негодяя отчислили до захода солнца, чтобы кадеты не устроили «тёмную»).

Царицын прятал свои «сокровища» потому, что немного стеснялся. Во-первых, он коллекционировал… солдатиков. Конечно, если выражаться по-взрослому, это были не просто солдатики, а настоящие «военные миниатюры» — оловянные, выполненные по исторически точным эскизам, ни в коем случае не раскрашенные. Но в глазах сверстников это детское увлечение, недостойное зрелого пятнадцатилетнего человека! Поэтому Царицын не рассказывал друзьям, что дома, в Балашихе, у него было этих солдатиков без малого двести штук.

Когда мама продала квартиру, оловянная армия совершила марш-бросок под Рязань, на временные квартиры к бабушке Тоне, Ваня успел выхватить из коробки только трёх. Теперь они отлёживались в «сейфе» — всего трое, но самые любимые.

Сторона моя родимая,

Велики твои страдания,

Но есть мощь неодолимая,

И мы полны упования:

Не сгубят указы царские

Руси силы молодецкие, —

Ни помещики татарские,

Ни чиновники немецкие!

Николай Огарёв

И вот Ивану представилось, что он уже не в тёплой кадетской казарме, а в полутёмной сырой землянке сидит на топчане, сбитом из неструганых досок, негромко перебирает струны гитары, а снаружи налетает порывистый ветер с Балтики. Четвёртые сутки немец бьёт по Кенингсхапену так, что пыль столбом.

Наша оборона — одни ошмётки, каждый второй бунтовщик, с красным бантом в петлице. Вчера комиссары подговаривали солдат сдавать георгиевские кресты — отказываться от царских наград.

А немец лупит весело, со вкусом к жизни. Немец не идёт вперёд только потому, что болота и грязь. Болота, грязь и батарея полковника Нечволодова не дают немцу покончить с нашим фронтом. А на батарее осталось шесть человек, но немец этого не знает. Солдаты ходят брататься к немцу, повсюду водка — хоть залейся. И откуда столько водки в одном городке? И правда поверишь, что кто-то завозит водку на фронт из Петербурга эшелонами, говорили, что видели эшелоны…

Жалуется гитара, а Ваня жалуется гитаре, что время такое — вековой тупик. Сколько всего впереди… страшного. На три поколения вперёд — чума.

Снаружи чавкают сапоги по грязи, визгнула дощатая дверца, обитая тряпками для сохранения тепла — денщик успел обить, прежде чем сбежал: хоть какую-то пользу принёс России.

Ударило холодочком — Ваня поджал ноги.

Вошёл невысокий, гибкий, точно наэлектризованный силой, офицер. В полумраке не разглядишь, но по неким признакам Иван Царицын сразу определил — высокий чин. Однако на штабного не похож. Гвардейский что ли? Пришлось вскочить — всё-таки Ванька всего лишь корнет, а тут… ух ты! И форма-то какая непростая и награды. Есаул 2-й Лейб-гвардии Кубанской сотни Собственного конвоя Его Императорского Величества вошёл в землянку.

— Здравь желаю, господин есаул! — Ванька вытянулся, отбросив застонавшую гитару.

— Вольно, корнет! — проговорил вошедший, садясь напротив. Лицо гостя попало в полосу света от печки, и Ванька сразу узнал. Полосатая георгиевская бахрома, серебряные клыки газырей на груди, кинжал у бедра, быстрый, сильный, точно не было трёх лет болот и грязи, неутомимый есаул Собственного конвоя Императора.

— Корнет, Вы честный слуга Государю? — быстро спросил из-под брови гость — Нужен человек…

Лицо его было прирождённо-дерзким: высокомерная посадка головы, разрез глаз, острая искра во взгляде — всё так пристало бы мусульманскому воину, могучему эмиру. И так странно было видеть, как эти черты становились оправой новому драгоценному содержанию — обнажённому, чуткому взгляду православного человека, мирной и внутренне уравновешенной улыбке.