Единственным виденным ей турниром был тот, что устроил герцог Лотарингский по случаю посвящения Жанны в рыцари. Но тот турнир был куда скромнее нынешнего – королевского. Здесь же всё дышало роскошью, неизвестно откуда взявшейся среди этой войны. Люди словно готовились к празднику, несмотря ни на что, и Клод радовалась вместе с ними и за них – не утративших надежду, тем более, что вокруг было столько радостно-диковинного!

Она уже попробовала упоительно вкусные медовые вафли со сладостями из винного сусла, тоже замешанного на меду с корицей. И хотя стоило угощение баснословно дорого, готова была признать себя счастливейшим человеком!

Да, счастливейшим, не сиди в ней, как заноза, воспоминание о вчерашнем тягостном разговоре с Жанной.

Горькое послевкусие этого разговора тянулось издалека, со вчерашнего дня, когда Жанне было отказано в присутствии на трапезе, которая завершила коронацию. Причём, герцог Алансонский уже дал ей понять, чтобы шла вместе со всеми пэрами и даже посторонился, чтобы пропустить Жанну первой. Но дофин… точнее, уже король, в дверях внезапно обернулся и сказал:

– О нет, дорогой Алансон, мы не будем нарушать заведённый порядок17 и утомлять нашу Деву участием во всех церемониях. Она заслужила отдых, который мы ей с радостью готовы предоставить. И пусть это станет самым меньшим в проявлении нашей благодарности.

При этом он улыбнулся весьма милостиво, но Клод, хоть и стояла в отдалении, смогла рассмотреть торжество в глазах Шарля. И, как бы ни хотелось считать, что она ошибается, злорадность этого торжества тоже была очевидной.

Они возвращались в дом, который магистрат города отвёл для постоя Девы, сквозь толпу, заходящуюся криком при появлении Жанны. Герольды еле прокладывали путь, раздвигая людские тела, словно заросли, и было не до разговоров. Жанна улыбалась, кивала, но радость на её лице казалась застывшей, а всё тело выглядело напряженным, неповоротливым, будто там, внутри своих доспехов она давно уже обмякла, и осталось только снять их, вместе с радостной маской, чтобы недоумение и обида окружили её и дали возможность положить голову на обессилевшие руки, поплакать, может быть, или хорошо подумать…

– Ты уже решила, что будешь делать? – спросила Клод, когда в доме, и на улице перед ним, наконец, установилась тишина.

Слуги и герольды, выполнив свои обязанности, отпросились праздновать на площадь, д'Олона позвали в трактир приятели оруженосцы, и он ушёл ещё до возвращения Жанны, прихватив с собой и Раймона. Девушки оказались настолько одни, что без разговора было уже не обойтись.

Жанна подняла голову со сложенных рук.

– Буду воевать дальше, пока не выгоню всех англичан.

Лицо печально, как и голос, словно умоляющий ни о чём больше не спрашивать. Но Клод не дрогнула. Короткий эпизод с Шарлем только укрепил её в решении, принятом на коронации.

– Теперь у твоей армии есть король, Жанна, и если меч, поданый ему сегодня, что-то действительно значит, то тебе не нужно больше воевать. Снять осаду с Орлеана и короновать дофина – вот всё, что ты хотела, и это уже свершилось.

– Но война не кончилась!

– Зато кончилась твоя миссия.

Жанна упрямо тряхнула головой.

– Я должна ещё завоевать Париж! Он – сердце Франции, а я Дева Франции, кому же, как не мне…

– Нет, – оборвала Клод. – Чудесная Дева во главе войска никаких чудес больше не совершит. Даже завоевание Парижа будет всего лишь военной победой и ничем больше, если конечно ворота его не откроются только по мановению твоего знамени.

– Выходит, нужно сесть и сложить руки, так?

– Нет.

Клод села напротив Жанны и на мгновение прикрыла глаза. Она подбирала слова простые и понятные, чтобы не выражать озарение, пришедшее в церкви, многословно и путано.

– Ты видела, как люди верят в твою избранность? Это невероятно, почти сказочно, но они действительно верят. Как в Бога, понимаешь? Потому что ты явила им чудо, которого они так желали. Если бы Бог пришёл к людям сам, от него тоже требовали бы чуда, и не поверили пока не убедились бы, что явленное им действительно чудо и есть. Люди таковы, Жанна, с этим ничего не поделать, им всё нужно доказать. Но для тебя сейчас главное лишь в том, какое именно чудо мог бы явить сам Господь, окажись он здесь именно сейчас? Ты пришла в самое тяжелое время и совершила немыслимое на поле брани. Теперь же, когда у Франции есть король, давший клятву заботиться о своей стране, что такого чудесного может сделать Дева, избранная Господом? Что ещё может совершить та, которая слышит Его голос?

– Я не знаю, – прошептала Жанна.

– Может быть, среди всех восхвалений, почестей и наград она может уйти и жить, как обычная девушка? Разве это не самое достойное завершение миссии, назначенной Богом? Я много думала и абсолютно уверена – мы можем вернуться в Домреми, Жанна! Никто там не забросает нас камнями за то, что ты вдруг сделалась Жанной, а я, всего лишь, Клод. Матушке и отцу безразлично, кто из нас принес им дворянство, а всем прочим отмену налогов, главное, что мы вернёмся обе, живые и здоровые. И счастливые!.. Я знаю, тебе трудно представить, что где-то, где нет герцога Алансонского, можно быть счастливой, но об этом сейчас лучше не думать. Любовь – это особенный Бог, и у него свои избранники. Кто знает, на какие чудеса они способны? А ты была избрана для войны, чтобы показать верящим в тебя – Господь желает мира для всех! Помнишь сказку про священника и дракона? Священник загнал пугавшее всех чудовище в пещеру и ушёл, не взяв награды и не польстившись на почести. Я только теперь поняла, в чём там было дело. Он просто ничего не боялся и избавил людей от их страха и ложной веры в то, что подношениями и жертвами от этого страха можно откупиться. Знаешь, почему тот дракон больше никогда не вылез? Потому что нет ничего сильнее веры в себя. Все думали, что пещеру запечатывает какое-то сильное заклинание, а на самом деле они просто больше не боялись и свято верили в свою безопасность. Люди стали сильнее духом! А было бы так же, возьми священник их награду и останься в Домреми кем-то значимым, как его и просили? Не думаю. Когда спаситель всё время рядом, от него постоянно ждут спасения – от дракона, от врагов, от нищеты, от горя, от собственной подлости, наконец, которая, хочешь не хочешь, станет расти, если спаситель ещё и в почёте… И, вместе с ней, с этой подлостью, вырастут