Прочитав свой приговор, я даже не рыдаю, как пару секунд назад, еще не зная, что меня ждет, но догадываясь. Опасаясь худшего. А когда это худшее происходит, слез уже нет. Есть боль. Пронзительная, жгучая, скручивающая в болезненный узел все внутренности и разрастающаяся с каждым ударом сердца, как гул заведенного двигателя. И есть страх. Страх перед тем, что будет дальше.

И острая, невыносимая неприязнь. В первую очередь к себе, но и ко всему вокруг тоже. Даже к этому номеру, в котором я в последний раз была счастлива и любима, и который резко становится мне противен.

Я не трачу время на то, чтобы пострадать и унять боль, не даю ей завладеть мной, а быстро собираюсь. В ванную захожу только чтобы умыться, даже не принимаю душ - хочу убраться из этого номера и отеля поскорее, а помыться я могу и на яхте. Хотя и там я не собираюсь задерживаться. Расскажу все папе. В общих чертах… Вдаваться в подробности я не собираюсь. Просто сейчас я не в состоянии делиться всем даже с ним. Если начну вспоминать все с самого начала, я себя уже не соберу.

Просто заберу свои вещи и сойду на землю.

Для меня этот круиз точно закончился.

Еще шагая по широкому пирсу к пришвартованной яхте, я замечаю необычную активность на второй палубе. У нашей семьи она как-то не пользовалась особой популярностью и иначе как в качестве “прихожей” не использовалась. Сейчас же я вижу, что на обшитой деревом палубе толпятся, как минимум, человека четыре, нет, даже пять. А исключая нас с Темой и Антошку - невысоких фигурок я не наблюдаю - это все оставшиеся пассажиры “Капучино”.

Что могло заставить их собраться там всем вместе? Что-то случилось? Я непроизвольно ускоряю шаг.

Когда подхожу ближе и начинаю различать фигуры и лица, я с ужасом узнаю в одном из участников сборища Толчина. И даже не успев ничего подумать, не зарегистрировать в голове ни одной мысли или вопроса типа “Зачем он здесь?”, я ловлю себя на том, что перехожу на бег.

Мозг лихорадочно фиксирует все увиденное: взъерошенный затылок Тёмы, которого рукой удерживает папа с решительным выражением на смуглом лице, повернутом ко мне в профиль. И поза, и положение рук папы в точности повторяют позицию рефери в октагоне, призывающего к порядку особо ретивых бойцов.

София, с лицом, искаженным испугом и непониманием происходящего. Один из членов экипажа, Жан-Мишель, кажется, и его лицу и стойке тоже не занимать решительности. Если бы у меня было желание подурачиться, я сравнила бы его с вышибалой в ночном клубе, но сейчас мне точно не до смеха. И Марсель…

Марсель с рассеченной в двух местах повернутой ко мне правой бровью - Артём левша - и кровоточащей рваной раной на губе. Снова.

Только на этот раз повреждения у него посерьезнее - удар у Тёмы поставленный, мощный, и бил он не беспорядочно, лишь бы ударить, а расчетливо, чтобы сделать больно. Так же ощутимо больно, как больно сейчас ему.

Я вбегаю по трапу. Увлеченные действом, ни один из мужчин, кроме Жан-Мишеля, меня не видит. А София, в принципе, вряд ли видит хоть что-то - она плачет.

“Как-то неестественно горько для простой драки”, отмечаю я машинально, но быстро забываю эту мысль, потому что Артем говорит:

- Не надо, Павел, отпусти. Ни к чему это. Я уже высказался.

- И даже не пояснишь, что это значит? Что вы не поделили? И почему ты без Агаты? Где моя дочь?! - от звенящей стали в голосе отца воздух дрожит и даже словно становится соленее.

- Я здесь, пап, - подаю голос и я, но мой робкий и будто извиняющийся за сам факт моего существования.

В эту минуту я себя так и чувствую.

Папа оборачивается на меня, и в глазах его я читаю облегчение. Ни Марсель, ни Артём не удостаивают меня взглядом. Это и к лучшему.

- Воропаев знает, за что получил. Уверен, что знает. Судя по тому, что не пытается мне ответить и даже не защищается. А ни перед кем другим я отчитываться не обязан.

- Ты на моей яхте и…

- Я уже ухожу. Не смею задерживаться. Извините, - бросает сухо и устремляется к выходу.

- Толчин! - грозно зовет его отец, но Артем и ухом не ведет.

Проходит мимо меня, глядя в дощатый пол, и одним прыжком сходит на пирс. Подбирает брошенную у трапа сумку и, не оглядываясь, удаляется твердой поступью. Такой сокрушительно красивый, в кипенно белом костюме, и такой одинокий…

Я хочу бежать за ним, но ноги тяжелые, они буквально приросли к полу, и я не могу сдвинуться с места. Смотрю ему вслед, и только по внезапно поплывшему его силуэту понимаю, что слезы застилают мне глаза, и почти сразу скатываются крупными каплями по нетронутой кремом коже лица.

Я стираю их двумя руками, прежде чем обернуться к остальным, хоть мне этого и не хочется. Примером Толчина избежать объяснений я воспользоваться не могу. От семьи так просто не уйдешь.

Да я и сама собиралась всё рассказать отцу. Ну не всё… Но основную мысль донесу. Надеюсь, подробности его не заинтересуют. Тактичности папе не занимать, и я на нее сейчас очень рассчитываю.

- Агата, - опережает он меня и, подойдя, обнимает.

Я прячу лицо у него на груди, по звуку шагов понимая, что Марсель ушел с палубы. За ним, цокая каблуками, уходит и София.

- Что случилось, принцесса моя?

- Давай не здесь, - прошу устало.

Плетусь за ним в его каюту. Я не против, если София будет присутствовать при разговоре. Все равно папа ей всё расскажет. Я бы, конечно, предпочла разговор тет-а-тет, но сейчас не в том состоянии, чтобы спорить и на чем-то настаивать. София так София.

Но в каюте ее нет. Наверное, пошла обрабатывать раны Марселю, догадываюсь я. Хотя это могло бы сделать и Алекса. Как и в прошлый раз…

Папа предлагает мне садиться на высокую кровать, а сам прислоняется плечом к декоративной, обитой тканью, колонне напротив входа.

И ничего не спрашивает, давая мне возможность самой начать разговор.

- Артем думает… Артем считает, что у него… Артем ревнует меня к Марселю, - наконец выпаливаю. - И не беспочвенно.

Добавляю быстро, видя, как папа возмущенно вскидывает брови и гневно округляет глаза.

Он тут же осекается.

- А-ха…

Я избегаю смотреть на него.

- И давно это у вас?

- Сейчас между нами ничего нет. Но мы были знакомы раньше и были… - произносить при отце слово “любовники” неловко даже в двадцать два, поэтому я заменяю его: - Вместе.

- И ты сказала Артему? - с сомнением спрашивает.

- Нет. Он догадался. Или почувствовал. Я не знаю.

- Что почувствовал? Ты по-прежнему… - по возникшей паузе нетрудно догадаться, что папа тоже ищет замену слову “любишь” и находит: - Что-то чувствуешь к нему?