В квартире, где происходила эта сцена ни радио, ни телевизор не работали. В испуге Вера соскочила с кресла и начала оглядываться по сторонам. Голос Касьянова, как ей послышалось, звучал откуда-то сверху. Взглянув на люстру на потолке, Веру посетила догадка… И в этот момент она услышала отчётливый вздох, исходивший из одного из плафонов люстры… Вера вздрогнула…

— Вера, Верочка, проснись… — разбудил её осторожный шёпот.

Она открыла глаза и увидела, что потухшая лампочка на потолке излучает едва различимый зелёный свет, похожий на слабое свечение в ночи фосфорических статуэток и ёлочных игрушек.

— Я жду тебя, милая, — голосом Касьянова сказала лампочка.

Вера Павловна встала с кровати и огляделась. Комната, где она обычно ночевала с Кирюшкой, выглядела очень странно. Шкаф, трюмо и ковёр были из квартиры Андрея, на стенах были старые, бывшие до ремонта, обои, а шторы на окне были похожи на те, которые Вера Павловна давным-давно видела в гостях у одноклассницы. Это даже была не та комната, поскольку и её размеры, и расположение окна и двери были другими. Но Вера Павловна почему-то пребывала в состоянии полной уверенности, что это именно её комната в квартире матери. Тихо пройдя к двери, она поймала себя на мысли, что надо одеться, и подошла к шкафу, но обнаружила, что он пуст. В этот же момент она заметила, что стоит одетой в тёмное вечернее платье. Это не удивило её, так как поняла, что спала в нём. Выйдя из комнаты, Вера Павловна оказалась в абсолютно незнакомом месте — в начале длинного и широкого коридора, по левую сторону которого были большие зарешёченные окна, через которые проникал серый несолнечный свет, а по правую — железные двери, пронумерованные и покрашенные в серо-голубую краску. Одна из этих дверей была открыта. Вера Павловна подошла к ней и заглянула в дверной проём. Это была тюремная камера.

Возле привинченного к полу железного столика в белой сутане и шапочке Римского Папы сидел Михаил Касьянов. Напротив него на "шконке" сидела коротко стриженная девушка, на плечи которой была накинута серая тюремная фуфайка. Склонившись друг к другу, они неслышно о чём-то перешёптывались. Наблюдая за этой трогательной сценой, Вера Павловна вспомнила фрагменты известного на весь мир телерепортажа, посвящённого визиту Иоанна Павла II в тюрьму "Ребиббиа" к раскаявшемуся турецкому террористу Мехмету Али Агдже, отбывавшему там наказание за покушение на главного католика 13 мая 1981 года. Но в этой камере, как догадалась Вера Павловна, на месте настоящего террориста сидела Наталья Чернова — "яичная бомбистка" из НБП.

Недолго постояв на входе, Вера Павловна зашла внутрь камеры. Ни Касьянов, ни девушка не заметили этого.

— Здравствуйте, — кто-то негромко поприветствовал Веру Павловну из-за спины и тут же спросил её: — Вы к кому?

Оглянувшись, Вера Павловна увидела Эдуарда Лимонова, стоявшего в левом углу камеры возле проржавевшей этажерки. Живой русский классик, одетый в чёрный смокинг и белую сорочку с бабочкой, смотрел на Веру Павловну своим уникальным взглядом — сквозь линзы очков её оценивали увеличенные глаза маньяка-интеллектуала. На этажерке стояла маленькая электроплитка, на которой потрескивала жарящаяся на чугунной сковородке яичница.

— Это ко мне, — встав с места, сказал Касьянов и, мило улыбнувшись Вере Павловне, подошёл к ней. — Здравствуй, моя дорогая.

Вера Павловна, давно мечтавшая об этой встрече, хотела броситься с жаркими поцелуями на шею Касьянова, но посторонние люди и столь непривычное для Касьянова папское облачение остановили её чувственный порыв. Оставаясь на месте, она смотрела на своего возлюбленного, не зная, как поступить.

— Извини, Верочка, мне нужно переодеться, — развёл руками Касьянов. — Я сейчас. Вот только расстанусь со святостью.

Зайдя за грязную занавеску, за которой прятался туалет тюремной камеры, Касьянов начал переодеваться. Чтобы не смущать себя и его, Вера Павловна вышла обратно в коридор, или на "продол", как его называют зеки. В конце коридора, противоположно тому, откуда пришла сюда она, раздался лязг цепей, скрип и мужская ругань. С минуту она вглядывалась в даль "продола", пытаясь разглядеть очертания фигур людей и какого-то большого предмета, катившегося ей навстречу. Им оказалась железная клетка с человеческий рост, которую катили два конвоира. Когда клетка подъехала ближе к Вере Павловне и остановилась, она увидела внутри неё молодого парня с голым торсом и распростёртыми руками, которые были прикованы кандалами к прутьям клетки по разным её сторонам. Он был почти распят. Его конвоиры выглядели очень необычно — в судейских мантиях, а их лица скрывали чёрные спортивные шапочки с прорезями для глаз. Вооружены они были тоже не менее странно — у одного была коса, а у другого вилы. Они молча посмотрели на Веру Павловну и ушли, показав на своих спинах большие чёрно-жёлтые нашивки "ОМОН". Вера Павловна, заметив на себе взгляд заключённого, отвела глаза в сторону и хотела уйти, но он остановил её своим вопросом:

— Что, стыдно в глаза мне смотреть?

— Я вас не знаю, — ответила она. — Мне нечего вас стыдиться.

— Я тот, кого вы распяли.

— ?

— Неужели ты забыла двадцать второе августа девяносто первого года? — немного прищурив глаза, сказал парень. — Когда ты и ещё сотни тысяч ртов орали мне в лицо с экрана телевизора: "Россия, Ельцин, Свобода!". Вспомни массовую свистопляску на площади у Дома Советов, устроенную в честь победы над старыми пердунами из ГКЧП. Я тогда был за тысячи километров от Москвы. Но ваша оргия шумела под окном моего дома у подножия Алтайских гор. Я был в эпицентре катастрофы. Ты не помнишь мои слёзы ненависти? Вспомни, как я умолял: "Где моя доблестная Армия? Где мой грозный КГБ? Замесите эту толпу в кровавую кашу. Начните гражданскую войну! Спасите Империю!..".

Вера Павловна была в недоумении. Откуда этот парень мог знать, что она действительно была в тот день у здания Верховного Совета РСФСР? Усталые и счастливые, после трёх ночей бдения "на второй линии обороны Белого Дома", она и Андрей, как и тысячи других, радовались победе над "путчистами".

Склонив голову, парень устало и хрипло продолжал говорить, но уже не с Верой Павловной, а скорее сам с собой:

— Даже разгромленный при Ватерлоо и поверженный навсегда Наполеон был счастливее меня в ту минуту, когда в последнем отчаянном броске на врага погибала его "Старая Гвардия", выдохнув на прощание: "La garde meurt mais ne se rend pas!"[12]. Откуда же мне, провинциальному юноше, тогда было знать, что моя Родина уже предана коммунистами-перестройщиками, что советское офицерьё поголовно изменит священной присяге и охотно переоденется в позорную, полунатовскую форму, что чекисты тихой гурьбой перейдут на службу к ворам и мошенникам и устроятся при них сторожами. Я не мог — просто не мог! — допустить мысли, что страна станет жертвой мелких и мелочных зверьков-паразитов, что они смогут разорвать такого льва, как СССР. Оказалось, что сделать это было слишком просто. Достаточно было объявить о том, что в эгоизме, алчности, стяжательстве нет ничего постыдного, что это нормально. И зверьки-паразиты, до этого прятавшиеся среди людей, тут же откажутся от человеческой сущности, начнут сбиваться в стаи, чтобы хозяйничать повсеместно, поедая богатства страны, уничтожая понятия о добре и справедливости, порабощая народы, кромсая души границами уродливых государств…