Накрытые для ужина столы кольцом опоясывали ротонду. Лорд Пемброк, кивая на ходу своим друзьям, кузенам и приятелям по клубу «Уайтс» и «Клубу адского огня», подвел шевалье к свободному столу и тут же распорядился подать им кружки с глинтвейном. Обоим нужно было согреться и побороть пронизавшую их до костей сырость.

— Скажите мне, Сейнгальт, вам уже лучше? Вы не чувствуете, что воскресаете к жизни? По-моему, здесь очень элегантно.

Казанова согнул локти, его веки отяжелели, будто створки ореховой скорлупы. Он наклонил голову и поблагодарил его светлость за оказанную любезность. Вот так Лазарь ждал, когда Христос и его спутники уберутся наконец восвояси, невольно подумал он. Но, представив себе лорда Пемброка в роли Христа, еле удержался от смеха.

— Вы заметили, сколько тут красоток, — продолжал допытываться лорд. — Я не в силах поверить, что вы утратили к ним всякий интерес. — Неужели при виде этой девушки, беседующей с Горацием Уолполом, вам не хочется съесть целую бочку устриц?

— Вы правы, милорд, хочется, — не глядя, откликнулся шевалье.

— Выпьем еще глинтвейна, — предложил лорд Пемброк, — и я представлю вас любой нимфе, поразившей ваше воображение.

Вдали у центральной колонны оркестр заиграл менуэт, и несколько мужчин и женщин, решивших потанцевать, подошли к скамьям музыкантов. Они неторопливо, как бы прогуливаясь, сделали первые па. Очарованный этим зрелищем, Казанова отпил большой глоток глинтвейна, позавидовал им и мысленно стал подражать их движениям.

До чего же прилипчива жизнь! Как трудно от нее отделаться! Если он не будет лелеять свою холодность, то еще, чего доброго, устрашится того, что вознамерился сделать завтра или через день. Шевалье посмотрел на сладкий нежный крем, вьющийся на тарелке, и ткнул вилкой в угол пирога с олениной. Он был так вкусен, что на глазах у Казановы выступили слезы. Вернувшись из усадьбы, он питался чем придется. Шевалье взял себе еще кусок.

Пока тесто таяло у него на языке, он принялся размышлять о несовершенстве человеческой натуры. Наши аппетиты ненасытны, даже когда разум говорит: «Довольно». Когда-нибудь мы, возможно, научимся умирать по своей воле, но кто в таком случае дотянет хотя бы до отрочества?

— Сейнгальт, — обратился к нему лорд Пемброк, нахмурившись и вскинув голову. Он сразу напомнил шевалье его несчастного попугая. — Вы слышите шум? Кажется, это…

— Шум, милорд?

Жарба указал на люстры — их дрожащие хрустальные подвески ритмично зазвенели, и этот звук можно было без труда отличить от музыки оркестра. Несколько официантов тоже уловили его, остановились с подносами и взглянули на перевернутую чашу потолка.

— Знаете, — не скрывая волнения, заметил лорд, — в пятидесятом году у нас было землетрясение, от которого обрушились все дымовые трубы.

— А в пятьдесят пятом, — откликнулся Казанова, — землетрясение сдвинуло потолочные балки в моей венецианской камере. Я провел девяносто семь дней в одиночном заключении и решил, что Господь сжалился и явился меня спасти.

Он вновь перевел взор на танцующих. Они продолжали выделывать короткие па, скованно двигаясь по своим орбитам и не обращая внимания на тревогу, медленной рябью заструившуюся по ротонде. Последние полминуты шевалье не отводил глаз от спины молодой женщины в платье из пестрого шелка, от ее кремовых юбок и синих бантов на плечах. Хотя на таком расстоянии трудно было что-то утверждать, ему показалось, что он узнал эти туфли со вставками из синего сатина.

Лорд Пемброк опять заговорил с ним, на сей раз торопливее и настойчивее, но Казанова не слушал его. Танец закончился, женщина по-прежнему стояла к нему спиной. Она подняла руки — вот ее локти с ямочками, вот ладони в розовых шведских перчатках. Шевалье привстал и вздрогнул. Все это не имело ни малейшего смысла. Может быть, у него галлюцинации? Или он пьян? Он шагнул от стола, неловко задев скатерть, и вслед за ним на пол полетели бокалы, тарелки, вилки и ножи. Но Казанова даже не обернулся, а позвал ее, громко выкрикнув имя. Она не услышала его. Да и он с трудом мог себя услышать — в голове у него звучал басовитый грохот. И, такое впечатление, не у него одного.

— Мари Шарпийон!

Ее спина напряглась. Теперь их отделяла лишь дюжина шагов, и откуда-то, чуть ли не из центра мира, донесся низкий, унылый гул. Точно сам дьявол захлопнул двери. Музыканты привстали на своих скамьях, а с десяток дам без чувств упали в объятия своих спутников.

— МАРИ ШАРПИЙОН!

Наконец она обернулась. Какое у нее испуганное лицо, как она бледна. Можно подумать, что действительно мертвец вылез из могилы потанцевать. Он приблизился к ней, и крупная рука, по-прежнему без колец, потянулась к ее горлу и чуть было не дотянулась, но двери ротонды сорвались с петель и с шумом упали внутрь, а привратники в ливреях взлетели высоко в воздух от напора хлынувшей воды. Стоявшие в дальнем углу наблюдали за черной, зловещей силой, за неистовым приливом, вбиравшим в свое чрево генералов и официантов, титулованных вдов и столы для ужинов.

Казанова захохотал отрывистым, лающим смехом. Итак, река все же явилась за ним! Рейнло — это, конечно, не Тауэр с его мрачным величием, но, несомненно, ему лучше будет завершить свой жизненный путь в пучине увеселительных садов. В этом есть некая закономерность, может быть, даже символ. К нему уже вплотную подступила черная кромка воды. Шевалье покрепче уперся ногами в пол, а затем его подняло и закружило, как ребенка. Его нос внезапно оказался вровень с лампами, и он инстинктивно наполнил легкие; последний глоток свежего воздуха. Что-то — бутылка или башмак? — стукнуло его по плечу. Он упал, вихрь сорвал с него камзол, а туфли слетели с ног. Поток раздел его донага, как утопленника у моста, и затянул в свой водоворот. Его подбрасывали вверх незримые струи, но здесь было тихо, и он слышал, как бьется его сердце, а вода с силой давит на барабанные перепонки. Казанова открыл глаза. Поток был не таким черным, как он себе вообразил. Над ним сияли молочные озера, в которые еще роняли свой свет уцелевшие люстры.

Его левая рука прикоснулась к правой руке Шарпийон, или это она взяла его за руку? Ее тугие перчатки соскользнули, как фруктовая кожура. Руки девушки были загадочно белыми, юбки колыхались, точно медуза, а волосы кровавым облаком парили вокруг головы.

Он по-собачьи замолотил по воде. Теперь Мари погибнет вместе с ним, и он станет ее суицидальным палачом. Разве это не знак божественной справедливости? Как хорошо, что он так и не научился плавать! Шарпийон пристально глядела на него изумленным, нежным и испуганным взором. Она попыталась отстраниться, понимая, что он задумал. Пока они боролись, мимо проплыл стол, и человек, все еще сидевший на стуле с бокалом в руке, погрузился в самую толщу потока. Из уголка губ Шарпийон потянулась цепочка жемчужных пузырей. Вода сдавила грудь шевалье жгучим обручем. Очень скоро он откроет рот и впустит реку в свои легкие. Нетрудная задача для мальчишки из Серениссимы.

Казанова крепко держал девушку в руках. Похоже, она сдалась; по крайней мере — не сопротивлялась. Ее волосы ласкали его лицо, ее руки безвольно легли ему на плечи. Он приподнял ее голову. Глаза Шарпийон были открыты, но он не понял, куда обращен ее взгляд — то ли вовне, то ли в глубины души. Наверное, она видела разные чудеса. Казанова испустил стон — колышущийся, с радужными переливами, пузырь отчаяния. Он обнял девушку за талию, поднял с невесть откуда взявшейся былой прославленной силой и подбросил ее вверх. Она взлетела и поплыла в облаке кремовых юбок. Поток уносил ее все дальше, скрывая в сияющих кубках света. Последний миг, и вот Шарпийон исчезла навеки, навсегда.