Он выдохнул воздух, откинулся на спину и стал опускаться…

— Дышите, синьор!

Да, он дышал. Это было похоже на какой-то треск в воздухе или на полночь в середине зимы. Финетт проснулась, затряслась и уставилась на него, своего таинственного бога. Старик откашлялся, потрепал ее по ушам и приободрил.

— Не сейчас, попозже, — прошептал он.

Собака снова улеглась у камина, осторожно, наугад продвигаясь между явью и сном.

— Неужели это смерть? — спросил он подсевшую к нему чуть поближе гостью. — Приходит день, и вы забываете вздохнуть, забываете приказать своему сердцу биться, а крови течь в жилах?

— Это полусмерть, синьор. Ведь смерть в равной мере и забвение, и воспоминание.

Он наклонился к ней в кресле, сделал паузу и продолжил рассказ:

— Это было знаменитое, великое наводнение тысяча семьсот шестьдесят четвертого года, синьора. Сильнее всех прежних и будущих наводнений. Ветер, прибой и сама луна точно вступили в сговор и обрушились на Лондон. Наверное, вы подумали, что я преувеличиваю, но, клянусь памятью моего отца, половодье затопило все нижние кварталы. Над водой поднимались только крыши и шпили церквей. Кто знает, сколько человек погибло? Сотни, а быть может, и тысячи. В основном бедняки, богатые оказались куда плавучей. В Пэлл-Мэлл потоки поднялись почти до моих окон и остановились не доходя буквально нескольких дюймов. Жарба спас меня из ротонды, довез до дома и уложил в постель. Жизнь во мне еле теплилась. Я с трудом приходил в себя, лежал целыми днями и видел за окном мертвецов, плывших, как страшные лилии, — мужчины лицами вверх, женщины лицами вниз, в точности по Плинию. И страдали не только люди. Мимо меня проплывали раздувшиеся трупы лошадей, собак и скота, усаженные целыми стаями стервятников. Ужас! И к тому же невыносимая вонь! Но англичане — народ практичный и подобно мне сумели приспособиться к половодью. Утонувших вылавливали сетями и транспортировали к оставшимся над водой холмам. В ту пору они превратились в городские кладбища вроде Сан-Микеле. Дождь прекратился. Засияло солнце. Король и королева объехали город в королевской барже, желая приободрить народ. И хотя многие тогда голодали, но поднялись на крыши и радостно приветствовали королевскую чету. Да, синьора, это была катастрофа, настоящее бедствие, однако оно начало походить на праздник. Там, где раньше стучали колесами по брусчатке кареты, появились лодочники. Дети прыгали в воду с дымовых труб. А однажды я заметил, синьора, как фрегат Его Величества с поднятыми флагами пришвартовался у здания оперы.

— И вы, синьор, наслаждались изменившимся обликом города, зная, что убили вашу мучительницу?

— Я ее не убивал. Возможно, я ее даже спас. Вскоре я вновь увидел Мари Шарпийон. Она была немного бледна и плыла по парку вместе со своими тетками, матерью и шевалье Гударом.

— Да у нее, похоже, было больше жизней, чем у кошки!

— По-моему, синьора, она могла перехитрить смерть на любом повороте судьбы.

— На любом повороте судьбы, кроме последнего, синьор. Но скажите мне, вы испытали облегчение при этой встрече? И, наконец, избавились от своей роковой страсти?

— Мне трудно ответить вам, синьора, что я тогда почувствовал. Я навсегда расстался с ней под водой в ротонде, это правда. Я больше не желал быть ее любовником и не ревновал ее к парикмахеру. Наваждение осталось в прошлом, и я не собирался преследовать Шарпийон или пытаться — что же это было? — заново начать свою жизнь, бунтовать против уготованной мне роли, бунтовать против Бога. Я даже лишился в этом потопе немалой части своего состояния, как и многие. Нет, когда я оправился от болезни, то занялся готовкой особого блюда. Умные люди предпочитают подавать его на стол холодным. Уверен, что вы слышали о нем, синьора.

Через две недели после наводнения, когда город еще был во власти стихии, Казанова в сумерках плыл на лодке с констеблями. Увидев счета и расписки, судья сразу признал их подлинность и выписал ордер. Теперь шевалье оставалось только указать, какую из женщин следует взять под стражу.

Они свернули на Сохо-сквер. Ставни на верхнем этаже Карлейль-хауса оказались открыты. Девочка в голубом чепце высунулась из окна и помахала им.

— Мсье!

— Софи!

Паромщик подогнал лодку к окну. Казанова, с юности выучившийся стоять в качающейся на волнах скорлупке, поднялся во весь рост и взял свою дочь за руки.

— У нас будет званый вечер, — наклонившись к нему, сообщила она. — Таких торжественных приемов мама еще не устраивала. Мы заплатим все наши долги! Приходите, мсье. Мы ждем вас в воскресенье вечером.

— Билеты стоят четыре гинеи, — сказала мадам Корнелюс, встав у окна рядом с дочерью. — Плата вперед. Золотом.

Шевалье отсчитал монеты и вручил их своему ребенку. Мадам Корнелюс на минуту скрылась, вернулась и вручила ему билет.

— У вас усталый вид, моя дорогая Тереза, — отметил Казанова.

Она удивленно приподняла тонкие брови, и ее кожа собралась в мелкие складки.

— А вы, Джакомо, выглядите так, словно не спали со дня приезда в этот город.

— Куда вы сейчас едете? — поинтересовалась девочка. — Может быть, вы зайдете к нам и еще раз потанцуете со мной? И кто эти господа с вами в лодке, мсье?

Констебли забрались в особняк на Денмарк-стрит через окна спальни Шарпийон.

— Вот одна из них! — воскликнул шевалье и показал на мадам Аугспургер.

Она сидела в изножье кровати дочери, с изумлением глядя на них, а потом вскрикнула. В комнату ворвались тетки и тут же выбежали в коридор, где их догнали констебли. В окне смежной комнаты показалась голова Шарпийон. Сначала Казанова испугался, как бы она не взмолилась о пощаде. Это был бы ее звездный час, он не думал, что у него хватит сил ей противостоять. Но бледное лицо девушки исказилось от гнева, и она прокляла его:

— Я от души желаю, чтобы вы сдохли в нищете, всеми забытый, с носом, сгнившим, как старая кочерыжка!

Констебли смерили шевалье хмурым взглядом, но в то же время не скрывали удовольствия от своей работы. Они с гордостью выслушали ее проклятия и приволокли из коридора мать и теток, вцепившихся друг в друга и на всю улицу вопивших о произволе и беззаконии, как базарные торговки. Констебли схватили их и вытащили из окна. Лодка оттолкнулась от дома и поплыла по улице. Мадам Аугспургер махала дочери носовым платком, а Мари стояла в окне и тянула к ней руки, хотя расстояние между ними все увеличивалось. «Я настоящее чудовище, — с мрачным ликованием думал Казанова и кутался в свой плащ. — Но как способна обрадовать месть! Неудивительно, что целые города и страны бывают отравлены ее ядом».

Они не могли отвезти женщин ни в одну из старых, известных всем лондонских тюрем, скрывшихся под тоннами воды. Из-за наводнения тюрьмы превратились в гробницы для заключенных, и в них погибли бездомные бродяги, запойные пьяницы, карманные воры, словом, все ничтожества и «канальи», имена и прошлое которых навсегда исчезли с их последним вздохом. Под тюрьмы наскоро переоборудовали несколько высоких церквей и колоколен. В одну из них — приход Сент-Мэри Ле Странд при королевском дворце Сомерсет — и направились констебли. Они привязали лодку к декоративной вазе на краю крыши и протащили женщин над балюстрадой, словно вязанки хвороста. В этом же застенке томилась дюжина молодцев с крепкими легкими, попавшихся при попытке ограбления затопленных лавок. Отплывая назад, Казанова ощущал спиной налитый свинцовой ненавистью взгляд Аугспургеров, но по-прежнему был невозмутимо спокоен, как закованный в броню. Теперь они поквитались. Когда тебя бьют, отвечай ударом посильнее. Мы усваиваем правила жизни еще на школьном дворе.